В настоящей статье Добролюбов продолжил анализ творчества С. Т. Аксакова, начатый им в статье «Деревенская жизнь помещика в старые годы». Критик уточнил и дополнил здесь прежние суждения, дал сжатую, меткую характеристику творческой индивидуальности писателя. В «Деревенской жизни помещика…» взгляд критика был сосредоточен на положительных, с его точки зрения, тенденциях творчества писателя. Теперь он выступает с критикой «старосветского» начала, особенно отчетливо обозначившегося в произведениях, собранных в книге «Разные сочинения». Добролюбов апеллирует теперь к мнению читателей, находивших произведения Аксакова скучными, растянутыми.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Разные сочинения С. Аксакова (Н. А. Добролюбов, 1859) предоставлен нашим книжным партнёром - компанией ЛитРес .

Москва, 1858

Новая книга С. Т. Аксакова никак не может вызвать серьезных критик, подобных тем, каким подвергались его «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова»{1} . Изданные ныне «Разные сочинения» имеют в себе одно свойство, которое должно заставить критику – каков бы ни был ее смысл – принять совершенно не тот характер, что прежде. Рецензент при своем разборе всегда имеет в виду, будет ли публика читать разбираемую книгу или нет. Если будет, – то критика, предполагая содержание известным, старается разъяснить его смысл, проследить развитие идей автора, высказать свое мнение о предметах, выводимых автором, и о способе их изображения. Так и поступала критика наша с произведениями г. Аксакова, изданными в последние годы. Но если многие соображения приводят критику к убеждению, что публика не будет, да и не должна, читать книги, то и разбор, очевидно, должен иметь другой смысл: он должен только дать понятие о книге, чтобы избавить любителей чтения от напрасной траты времени. Именно такого рода разбор мы считаем приличным для «Разных сочинений» г. Аксакова.

Но предварительно, из уважения к таланту и литературному авторитету почтенного автора, скажем, почему мы полагаем, что его новая книга не будет читаться. Мы знаем, что он возбудил интерес в некоторой части публики своими записками об уженье рыбы и о ружейной охоте. По поводу этих книг замечено было, что г. Аксаков пишет очень хорошим слогом, с теплым чувством описывает красоты природы и имеет большие познания относительно разных пород рыб и птиц{2} . С такою репутацией оставался С. Т. Аксаков до 1856 года, когда издал «Семейную хронику»{3} . Отрывки из «Хроники» и «Воспоминаний» печатались еще прежде в разных журналах{4} и возбуждали в публике большие ожидания. Издание «Хроники» встречено было с таким восторгом, какого, говорят, не бывало со времени появления «Мертвых душ». Все журналы наполнились статьями о С. Т. Аксакове. Не все критики выказали одинаковую проницательность в определении достоинств «Семейной хроники»; но все одинаково напомнили нам те времена, в которые существовали у нас российские Пиндары, Мольеры и Волтеры. Одни из критиков уверяли, что С. Т. Аксаков по спокойствию и ясности своего миросозерцания есть не что иное, как новый Гомер; другие утверждали, что по удивительному искусству в развитии характеров он скорее всего есть русский Шекспир; третьи, гораздо умереннее, говорили, что С. Т. Аксаков есть не более как наш Вальтер Скотт.{5} Ниже Вальтер Скотта, впрочем, ни один из критиков не спускался. Не знаем, читала ли публика все критики на С. Т. Аксакова и верила ли им, если читала; но достоверно то, что «Семейная хроника» вскоре вышла вторым изданием,{6} значит – читалась. Успеху ее, кроме несомненных достоинств изложения, много содействовало и то обстоятельство, которое помогло успеху «Старых годов» г. Мельникова, «Прошлых времен» г. Салтыкова{7} и т. п. Тут была оглядка на прошлое, на которое мы до того времени боялись оглядываться, потому что оно еще не совсем прошло для нас. Воспоминания г. Аксакова предупредили несколькими месяцами произведения гг. Щедрина, Печерского и др., и, кроме того, они стояли степенью выше их в отношении к общественному интересу, которого преимущественно ищет теперь публика в литературных произведениях. В обличительных повестях читатели видели притчу, аллегорию, сборник анекдотов; у г. Аксакова нашли правду, быль, историю. Увлеченные своей основной идеей – карать порок, писатели-обличители делали очень часто ту ошибку, что отбрасывали в своих произведениях все, что казалось посторонним главной их мысли; оттого рассказы их и страдали часто некоторой искусственностью и безжизненностью. У г. Аксакова не было такого одностороннего увлечения; он просто писал прожитую и прочувствованную им правду, и оттого в книге его явилось более жизненности и разносторонности; общественные интересы группировались с частными, задушевными и выражались в книге именно настолько, насколько имели они значение в самой жизни автора. Таким образом, книга С. Т. Аксакова поражала своей простотой, задушевностью, отсутствием натяжек и заданных положений. Читатели охотно прощали автору и некоторую растянутость его описания, и ненужные повторения одного и того же в разных местах книги, и подогретый лиризм по поводу явлений давно минувших, и остатки некоторых раболепных отношений к разным знаменитостям, с которыми автор встречался в молодости. Все это прощалось ему за те живые страницы, в которых представлял он живые типы Багровых, Куролесовых, описывал свое гимназическое и университетское воспитание, передавал свежие впечатления природы, окружавшей его детство. «Семейная хроника» и «Воспоминания» г. Аксакова ясно и прямо говорили читателю, что это живая быль, а не выдумка, в самом деле, а не нарочно, – преимущество, которого лишена была большая часть обличительных повестей наших. И вот чем, по нашему мнению, всего более объясняется успех книги г. Аксакова в нашей публике, обыкновенно так равнодушной к художественным достоинствам, а в настоящее время особенно падкой к интересам общественным. Критика не обратила в свое время должного внимания на эту сторону отношений «Семейной хроники» к современным читателям и занялась почти исключительно разбором художественной формы ее. Держась своей точки зрения, критика с прежней восторженностью встретила и «Детские годы Багрова», изданные г. Аксаковым в прошлом году. В них находили то же мастерство рассказа, ту же задушевность и простоту, то же уменье живописать природу, и потому ожидали, что они будут иметь такой же успех, как и «Семейная хроника».{8} Но публика вовсе не обнаружила к новому произведению г. Аксакова прежнего энтузиазма; «Детские годы» показались скучными, восторженные журнальные похвалы им возбуждали смех в читателях; из всех критик на г. Аксакова более всех понравилась самая строгая (в «Атенее»), хотя вся сущность ее заключалась в весьма основательном и остроумном развитии одной главной мысли: «что книга г. Аксакова была бы хороша, если бы не была слишком растянута».{9} Мы тоже разбирали тогда «Детские годы» и, чувствуя, что не могли бы удержаться от смеха, если бы вздумали рассуждать об их художественных достоинствах, решились собрать из всей книги те крупицы общеинтересных фактов, которые были разбросаны в «Детских годах» между многими сотнями рыболовных, пищеварительных и чертежнических подробностей. Составляя свой разбор, мы и тогда имели в виду, что публика будет плохо читать новую книгу г. Аксакова; но мы не хотели явиться зловещими пророками для автора и заметили тогда: «Авторитет С. Т. Аксакова установлен публикой, – пусть же она сама и уничтожит его, если хочет; критике же вовсе нет надобности кричать в этом случае наперекор публике, потому что деятельность г. Аксакова не заключает в себе ничего вредного и неблагородного».{10}

Наши предположения сбылись, к сожалению, скорее и полнее, нежели мы ожидали; совершенное равнодушие, даже некоторое пренебрежение и насмешливость явились теперь в публике вместо прежнего восторга к трудам г. Аксакова. В «Русской беседе» прошлого года постоянно печатались его «Литературные и театральные воспоминания»{11} и постоянно пропускались мимо даже читателями «Беседы». Все уже успели узнать, что талант г. Аксакова слишком субъективен для метких общественных характеристик, слишком полон лиризма для спокойной оценки людей и произведений, слишком наивен для острой и глубокой наблюдательности. В «Воспоминаниях», изданных вместе с «Хроникой», видно уже было, что С. Т. Аксаков слишком несвободно относится к тем личностям и явлениям жизни, которые занимали его молодость. И там уже не совсем приятно поражал по местам пафос автора, обращенный на удочки, на благородные спектакли и на знаменитости, подобные Шушерину, Кокошкииу и т. п. В новых воспоминаниях ожидали еще сильнейшего пафоса, еще более мелочности, и не ошиблись. Вследствие того – литературная слава С. Т. Аксакова исчезла так же быстро, как и возникла, и новая книга его была встречена с холодностью, которая граничит с пренебрежением. Недавно мы слышали даже уподобление новых воспоминаний С. Т. Аксакова запискам того господина, отрывок из дневника которого помещен был в прошлом году в «Современнике» (в «Заметках Нового поэта»). РВ, 1856, кн. 1, и 1858, кн. 9–11.{12} Мы от всей души желали бы опровергнуть неблагоприятное мнение публики разбором «Разных сочинений» г. Аксакова; но, к несчастию, они вполне оправдывают разочарование читателей, как сейчас увидим.

Более половины книги «Разных сочинений» занимают литературные и театральные воспоминания. Более половины остальной части – «Биография Загоскина». Затем в книге находятся мелкие статьи: «Буран», «Несколько слов о М. С. Щепкине» и «Воспоминание о Д. Б. Мертваго». В приложениях перепечатаны из старых журналов еще три коротенькие статейки г. Аксакова, писанные тридцать лет тому назад: «О заслугах кн. Шаховского в драматической словесности», «О романе Юрий Милославский» и «Письмо к издателю «Московского вестника» о Пушкине». Желая дать понятие о характере «Литературных и театральных воспоминаний» сравнительно с прежними воспоминаниями г. Аксакова, мы воспользуемся одним замечанием его о Мочалове. По словам г. Аксакова, Мочалов был очень хорош тогда, когда играл совершенно просто. В одной пьесе он восхитил своей игрой кн. Шаховского, и тот заставил повторить пьесу и просил в театр какую-то важную особу из приезжих, нарочно затем, чтоб посмотреть игру Мочалова. Узнав об этом, Мочалов, но словам С. Т. Аксакова, «постарался и сыграл невыносимо дурно». Нечто подобное произошло и с автором «Семейной хроники». Заметив, что на него устремлено общее любопытство, услышав похвалы своему слогу, задушевности и правде своих воспоминаний, С. Т. Аксаков, видимо, начал стараться, и результат вышел вроде мочаловского. Все недостатки, бывшие в зародыше в «Хронике» и «Воспоминаниях», страшно разрослись теперь и заслонили собою скромные достоинства, успевшие уберечься от тлетворного влияния стараний г. Аксакова. И в прежних воспоминаниях были у почтенного автора лирические страницы, на которых говорилось, например: «С каким сердечным трепетом ожидал я, бывало, половины шестого, чтобы идти на Сенную площадь – к Шушерину!.. До сих пор не могу вспомнить без восхищения об этом блаженном времени!» – или: «Невозможно передать словами того, что я чувствовал и какую ночь провел я в ожидании блаженной минуты, когда буду представлен Шишкову»; – или: «Я опьянел от восторга и счастья, удостоившись читать Державину его стихи! Да будет благословенно искусство чтения, озарившее скромный путь моей жизни таким блаженством, воспоминание о котором до сих пор проливает отраду во все существо мое!»{13} В прежних воспоминаниях были также и подробности весьма специальные, вроде того, что в такой-то сцене, на таком-то представлении, Бобров был дурен, а Семенова – прелестна, что актор Фьяло очень натурально играл роль Неизвестного, что на таком-то домашнем спектакле у одного из благородных артистов нечаянно камзол расстегнулся, а С. Т. Аксаков взял да и застегнул его, и т. п. Но все это решительно ничего не значит в сравнении с той обстоятельностью, какою отличаются новые воспоминания г. Аксакова. Прежде у него изображались по крайней мере – Державин, Шишков, Шушерин; теперь являются перед нами Николев, Ильин, Кокошкин, Шаховской, Писарев и пр. И говоря об этих людях, автор до сих пор обнаруживает некоторые остатки наивного подобострастия, которым был к ним проникнут в своей молодости. «Такой-то меня обласкал… Этот очень полюбил… Этот обошелся со мной очень благосклонно» – вот выражения, в которых г. Аксаков рассказывает о своих литературных знакомствах. И не подумайте, чтобы такие отношения существовали в то время, когда автор был еще скромным юношею; нет, так было постоянно – до тех пор, пока С. Т. Аксаков сам не сделался «патриархом русской литературы». Вот, например, как говорит он о своем знакомстве с кн. И. М. Долгоруким в 1821 году, когда автору «Воспоминаний» было уже тридцать лет. Увидел его Иван Михайлович на одном домашнем спектакле и расхвалил. «Мне совестно, – трогательно замечает автор через тридцать восемь лет, – повторять его похвалы, которые были, конечно, чересчур преувеличены…» Затем он продолжает: «С этих пор князь меня очень полюбил. Я много читывал ему из его ненапечатанных сочинений, и в том числе огромную трагедию, в три тысячи варварских стихов, которая происходила в неведомом месте, у неизвестного народа. Впрочем, сочинитель сам подсмеивался над своим творением» (стр. 67). Итак – угодливость автора не ограничивалась тем, что он в цветущей юности с восторгом читал Державину нелепые его трагедии: он то же самое делал в тридцатилетнем возрасте для князя И. М. Долгорукова, который сам над собою смеялся! То же самое делал он и для Николева, которого, как сам говорит, и не уважал вовсе. В первое свидание с Николевым он сказал, что «был бы счастлив, если б мог услышать что-нибудь из его трагедии «Малек Адель». Николев начал декламировать, С. Т. Аксаков был увлечен и превозносил автора искренними похвалами, и ему навеки «врезались» в память следующие четыре сильные стиха:

Конец ознакомительного фрагмента.

Николай Петрович Аксаков – известный богослов-историк, философ, литературный критик, публицист принадлежал к древнему дворянскому роду Аксаковых и приходился дальним родственником известному писателю Сергею Тимофеевичу Аксакову, Константину Сергеевичу, Ивану Сергеевичу Аксаковым – публицистам-славянофилам.

В некрологе, посвящённому памяти Н.П. Аксакова «Один из редких в наше время» (СПб.,1909), его автор В.А. Скрипицын пишет, что одним из предков этой
ветви Аксаковых был Шимон (в крещении Симон), прибывший в Киев в 1027 году с тремя тысячами дружинников и соорудившего в Киево-Печерской лавре на свои средства церковь Успения Божией матери, где он и был погребён. Он являлся сподвижником преподобного Феодосия Печерского и до сих пор на фресках Киево-Печерской лавры имеется изображение этого предка.

Николай Петрович Аксаков родился 29 июня (по нов. стилю) 1848 года в селе Юдинки Алексин ского уезда Тульской губернии в родовом имении своего отца Петра Николаевича Аксакова. Согласно «Экономическим примечаниям к плану Генерального межевания земель Алексинского уезда конца XVIII века», сельца Юдинки, Соломасово и село Сотино принадлежали ещё прадеду Николая Петровича – артиллерии майору Ивану Алексееву сыну Аксакова и его жене Анне Фёдоровне, которая в 1795 году построила храм Воскресения Христова в Иерусалиме в селе Сотино. Дед Н.П. Аксакова – Николай Иванович Аксаков (1782-1859) – Алексинский предводитель дворянства (1836 год), гвардии капитан, в Отечественную войну 1812 году был полковым командиром Тульского ополчения. Отец Николая Петровича – Пётр Николаевич Аксаков (1820-?) – был депутатом Алексинского уездного депутатского собрания и председателем Алексинского училищного совета (1872-1873). В №21 «Тульских епархиальных ведомостей» за 1874 г. был опубликован отчёт Алексинского училищного совета «О состоянии школьного дела в Алексинском уезде за 1872-1873 года».

В семье Аксаковых было трое мальчиков (Николай, Александр, Фёдор) и девочка Прасковья. Воспитанием детей занималась мать– Надежда Александровна Аксакова, женщина образованная и глубоко религиозная. Она много читала, и будучи в возрасте 82 лет (1903 г.) по случаю открытия мощей Преподобного Серафима Саровского издала брошюру «Отшельник первой четверти XIX столетия», в которой Н.А. Аксакова передала свои детские воспоминания о паломничестве в Сарово, где она 9-летним ребёнком познакомилась с Серафимом Саровским.

Для воспитания и обучения детей Н. А. Аксаковой были приглашены лучшие учителя. Увлечение Н.А. Аксаковой чтением книг передалось и её детям. Николай Аксаков ещё ребенком перечитал много русской, зарубежной литературы и основательно знал историю. Вскоре семья переехала во Францию для лечения Н.А. Аксаковой, где и продолжилось образование Николая, которому шёл шестнадцатый год. Первым экзаменатором его знаний был известный учёный Эрнест Навиль, который после нескольких бесед с Николаем Аксаковым был удивлён его начитанностью и познаниями в истории. По совету Э. Навиля Николай Аксаков прослушал несколько семестров на протестантском теологическом факультете в высшей философско-богословской школе в Монтебане. Школа эта была хоть и протестантская, но знакомила учащихся с учениями всех религий и не влияла на свободу их совести.
Через некоторое время часть семьи вернулась в Москву, а Н.А. Аксакова с сыном Николаем из Франции переехали в Германию.

В Германии Н.П. Аксаков слушал лекции в Гейдельбергском, Гессенском и других университетах.

В 1868 г. он блестяще сдал выпускные экзамены и защитил в Гессене диссертацию «Идея божества», написанную им на немецком языке, за что в 19-летнем возрасте получил степень доктора философии.

В том же 1868 году Н.П. Аксаков возвращается в Москву, где выступает с публичными лекциями «О духе в современном состоянии науки», направленными против материалистических учений. Его лекции пользовались огромной популярностью, аудитории даже не вмещали всех желающих. Тысячи людей приходили послушать молодого учёного и красноречивого оратора, а также желали познакомиться с ним. Его матери делали визиты, чтобы побывать в Аксаковской семье и иметь возможность беседовать с философом.

С этого времени Н.П. Аксаков был принят в научный мир: профессора академий и университетов звали его на кафедру. И он уже стал готовиться к защите магистерской диссертации.

Однако, материальное благосостояние семьи изменилось, поэтому Н.П. Аксаков становится редактором одного из отделов журнала «Русские беседы», который издавался А.И. Кошелевым, где также публикуются его статьи.

В 1870 году его избирают членом общества любителей русской словесности при Московском университете. С 1878 по 1880 гг. – он работает секретарем этого общества и участвует в подготовке торжеств, посвящённых установке памятника А.С. Пушкину в Москве. Следует отметить, что во время расцвета общества любителей русской словесности стать его членом было достаточно трудно, поэтому каждый из претендентов проходил сложную систему отбора.

В.А. Скрипицын пишет, что «… избираемого анализировали со всех сторон, независимо талантлив ли он или нет, а зависимо также и от того, какова его нравственная природа. Требовался не только любитель словесности, но считалось, что для того, чтобы быть таким, ему необходимо строго выполнять и лично этический долг перед российской словесностью, сея на литературную ниву, хотя и вполне
свободно, но только «разумное, честное и доброе», за что, по выражению поэта, только и может русский народ сказать писателю своё «сердечное спасибо».
В Москве Н.П. Аксаков сблизился со славянофилами старшего по коления. По общественной позиции он был близок лидерам патриотического направ ления в русской мысли: М. П. Погодину, Ю. Ф. Самарину, Т. И. Филиппову, А. И. Кошелеву – и разделял славя нофильские идеи об особом, выте кающем из духовных основ Православия, пути развития России. Подвергая критике их «русофильство», учение о государстве, абсолютное противопоставление «московского» и «петербургского» периодов русской истории, он вместе с тем защищал основную славянофильскую идею об особом пути России, историю которой мыслил в единении со всеми славянами, объединенными в одно государство. В 1870 г. Аксаков опубликовал работу «Подспудный материализм: по поводу диссертации-брошюры господина Струве», в которой рассматривал материалистическое мировоззрение с позиций, близких православному богословию.

Интерес к истории славянских народов, их мифологии и фольклору отразился в поэтических произведениях Аксакова – поэмах: «Мстивой», «Ян Жижка», «Граф Адольф Голштинский», «Любушкин сад», печатавшихся в 1887 году в журнале «Русский курьер». Своего рода неоромантизм с его интересом к легендам, преданиям и всему таинственному был свойственен прозе Аксакова.

Рассказы и повести печатались в журнале «Труд»: «Белая женщина» (1890), «Дневник аббата Опетита» (1891), «Фауст древнего мира» (1891), «У креста» (1893); в журнале «Восход» повесть «Леон — врач» (1893). В конце 80-х – начале 90-х гг. XIX в. Н.П. Аксаков опубликовал повести «Дети-крестоносцы» (М., 1894) и «Замок Зора» (СПб., 1892), стихотворения лирического и гражданского характера, большое число литературно-критических статей.

В 1892 году Николай Петрович переезжает в Санкт-Петербург в возрасте 44 лет, где поступает на службу в Государственный контроль. В 1902 году он становится чиновником особых поручений при Госконтроле. Также является представителем Госконтроля в железнодорожной комиссии, образованной при Министерстве финансов для изучения условий в губерниях, где предполагалось провести железные дороги.

Н.П. Аксаков внес немалый вклад в изучение церковной истории. Особо значимо его исследование «Духа не угашай те!» (1894) о роли Церкви, первоначально опубли кованное в журнале «Благовест», посвящённое проблеме восстановления в церкви истинного учительства. Привлекая широкий круг святоотеческих и канонических источников и отталкиваясь от критики ложных взглядов на природу церковного учительства, Николай Петрович Аксаков доказывает что «…церковь, по учению апостольскому, не есть школа, в которую верующие… отдают себя на «выучку к духовенству», но школа взаимообучения, взаимоназидания, в которую каждый вступает как «домостроитель многоразличной благодати Божией». Следует отметить, что и на сегодняшний день книга Н.П. Аксакова «Духа не угашайте» является единственной на русском языке, посвящённой евангельским и святоотеческим основам церковной школы и церковного учительства.

В 1906-1907 гг. Аксаков выступает в «Церковном вестнике» и «Церковном голосе» со статьями о возможных преобразованиях в Церкви: «К церковному Со бору», «Канон и свобода», «Патриаршество и каноны», «Об избрании епископов в древней христианской Церкви», «Что говорят каноны о составе Собора», «Возможны ли в Цер кви решающие и совещательные голоса», «Основы церковного суда».
В религиозно-философских сочинениях Н.П. Аксакова выражена система воззрений на проблемы сущности христианства (в частности, православия) и взаимоотношение Церкви с обществом, государством, личностью. Говоря о взаимоотношениях Церкви с мирянами, он считал, что последние не только усваивают суждения и решения своих церковных пастырей, но искренностью веры своей вносят от себя «нечто к совершенству или несовершенству проповедуемого». Церковь, как считает Аксаков, не союз учащих и учащихся, а союз, основанный на вере, действую щий любовью. Церковьживет практикой, взаимодействием ее членов – живых и умерших.

Особый интерес представляет суждение Н.П. Аксакова о церковной иерархии. Он убежден, что в Православной Церкви не должно быть слепого чинопочитания, подавления нижестоящего вышестоящим по чину. Всякий голос и труд,направленный на пользу Церкви, на пользу человека, должен быть принят с величайшим уважением и благоговением. «В Церкви интере сыистинны и радения о нуждах церковных ставились все гда выше интересов охраны дисциплины церковной и иерархического начала… По отношению к истине не было подразделений на старших и младших».

В 1906 г. Н.П. Аксаков вошел в состав образованного при Святейшем Синоде Предсоборного Присутствия для подготовки церковного Собора, который должен был рассмотреть вопрос о преобразова ниях в Русской православной церкви.

Последние годы жизни Н.П. Аксакова отмечены особой общественной и творческой активностью. Известность приобрела его полемическая брошюра «Беспредельность невеже ства и Апокалипсис» (1908) - развернутый, исторический и богословский обоснованный критический от клик на скандальную книгу Н. А. Морозова о происхождении Апокалипсиса, оспаривавшую авторство Апокалипсиса и доказывавшую особую значимость в Апокалипсисе некоего «революционного», политического и социального содержания.

В историю русской общественной и церковной жизни Аксаков вошел как убежденный сторонник реформ в Русской Православной Церкви, впоследствии частично утвержденных Поместным Собором 1917-1918 гг.

Умер Николай Петрович Аксаков 18 апреля (по нов. стилю) 1909 года на 61 году жизни после тяжёлой болезни. Вот что пишет в некрологе, бывший его близким другом, В.А. Скрипицын: «Ушёл из жизни человек, серьёзно изучивший историю России и всеобщую по всевозможным источникам, знаток русской, славянской и европейской литературы, изучив-ший многое в подлинниках, так как прекрасно знал языки: латинский, греческий, древнееврейский, французский, немецкий, английский и некоторые из славянских, Аксаков был прогрессистом научно-подготовленным. Но, став учёным человеком, он остался веренсвоей цельной русской натуре.

Не порывая связи с живой былью исторического прошлого родной земли, он искренне и горячо желал, чтобы история и дальнейшая судьба его родины шла по родному руслу, не отметая в сторону русского народного духа исторических преданий и заветов, не спотыкаясь на своём прямом пути и не увлекаясь подражанием чужим образцам, не сродным русскому духу.

Он глубоко верил и понимал, что русский народ, опираясь на свою национальную самобытность, может создать более прочные устои для своего блага и счастья. Аксаков стоял за то, чтобы прогресс в России был истинно работой русского ума, и чтобы он создавался энергией русской воли и великодушием русского сердца».

В 2005-2006 гг. Алексинский художественно-краеведческий музей вёл научную работу по поиску и сбору материалов о семье Аксаковых – дворянах Алексинского уезда. Сотрудники отдела истории вели переписку с музеем-заповед ником «Абрамцево», музеем-заповедником писателя Аксакова (с.Аксаково Оренбургской области), Музеем-усадьбой «Мураново». Посылали запросы в Российскую государственную библиотеку, Российскую национальную библиотеку. Мы надеемся, что имя нашего земляка Николая Петровича Аксакова, незаслуженно забытого потомками, по праву займет достойное место среди знаменитых уроженцев Алексинского края.

Материал подготовлен зав. отделом истории АХКМ Татьяной Городничевой

Аксаковский историко-культурный центр "Надеждино"

Село Надеждино - родовая вотчина семьи Аксаковых. Еще в 60-х гг. XVIII века муж двоюродной бабушки С.Т.Аксакова - М.М.Куроедов «купил у башкирцев по урочищам примерно более 20 тыс. чернозему...», перевез сюда крепостных крестьян из Симбирской губернии и основал деревню, назвав ее именем своей жены - Надежды. Михаил Максимович Куроедов отстроил здесь каменную церковь и усадебный дом.

После смерти двоюродной бабушки С.Т.Аксакова Н.И.Куроедовой село Надеждино перешло во владение отцу писателя Тимофею Степановичу. В 1821 г. он выделил усадьбу Надеждино Сергею Тимофеевичу для проживания в ней с семьей и под полную хозяйскую опеку.

После смерти Сергея Тимофеевича в 1859 году его имение унаследовал сын Григорий Сергеевич, а с 1892 года «владельцами Надеждинской усадьбы и близлежащих земель признаны наследники потомственного дворянина Г.С.Аксакова - Сергей Григорьевич и девица Ольга Григорьевна Аксаковы».

Ольга была любимой внучкой писателя, ей он посвятил «Детские годы Багрова-внука». Она свято хранила память и весь архив богато одаренной семьи Аксаковых.

Ольга Григорьевна пыталась, как могла, продлить жизнь аксаковской усадьбы в Надеждино и на принадлежавших ей землях за железной дорогой открыла кумысолечебницу для туберкулезных больных. Ныне это санаторий имени С.Т Аксакова.

Церковь во имя Святого великомученика Димитрия Солунского возведена М.М.Куроедовым в 1799 году. При храме в доме, построенном Г.С.Аксаковым, в 1879 году было открыто церковноприходское училище. Церковь действовала до 30-х годов XX века. Затем ее закрыли и отдали под зернохранилище. В 70-х годах склад ликвидировали и здание церкви, оказавшееся бесхозным, постепенно разрушалось.

К 200-летию С.ТАксакова Правительством Республики Башкортостан храм был восстановлен. Президентом фонда славянской письменности и культуры В.М.Клыковым церкви была подарена храмовая икона Дм.Солунского, Аксаковским фондом - напрестольное Евангелие XVIII века.

Восстановленный белокаменный храм и воссозданный дом семьи Аксаковых видны издалека. Хочется скорее прийти туда, где отдыхает душа, где остановилось время, и окунуться в историческую эпоху.
Село Надеждино неразрывно связано с именем замечательного русского писателя XIX века Сергея Тимофеевича Аксакова и его сыновей - Ивана и Константина, поэтов, публицистов, общественных деятелей и литераторов, Григория - уфимского губернатора и его дочери Ольги Григорьевны Аксаковой.
28 сентября 2002 года по Указу Президента Республики Башкортостан здесь был открыт Аксаковский историко-культурный центр «Село Надеждино». Основу центра составили Дмитриевский храм и воссозданный усадебный дом писателя, в котором был открыт Музей семьи Аксаковых.
Ныне в Аксаковском историко-культурном центре проводятся традиционные народные праздники Рождество и Масленица, Дни славянской письменности и культуры, Международный Аксаковский праздник.
Администрация муниципального района Белебеевский район Республики Башкортостан при участии Министерства культуры и национальной политики РБ, Аксаковского фонда строит школы народных промыслов.

Важным историко-культурным объектом центра считается Дом-музей семьи Аксаковых. Музей состоит из четырех экспозиционных залов, каждый из которых посвя­щен решению конкретных просветительских задач.

ПРЕДАНИЯ СТАРИНЫ ГЛУБОКОЙ. РОЗОВАЯ ГОСТИНАЯ

Этот зал посвящен XIX веку и показывает восприятие окружающего мира и своего рода глазами юного Сережи. В его семейной истории сплетаются два мощных полюса общественной жизни XVIII века - безграничная власть, доходящая до самодурства в лице М.М.Куроедова, и духовная мощь сильных нравственных натур - созидателей в лице деда Степана Михайловича Аксакова.

Существует красивая легенда, что предок Аксакова Шмон, а при крещении названный Симоном, выехал в 1027 году к Великому Князю Ярославу Владимировичу в Киев из Варяжской семьи. Но документально установлено, что пошли Аксаковы от тысяцкого Ивана Каляты, Ивана Аксака (прозванного так за хромоту, ибо «аксак» в переводе с тюркских языков-«хромой»), сына Вельямина, вышедшего из Золотой Орды при хане Узбеке.

СЕМЕЙНАЯ ИДИЛЛИЯ

Зал посвящен 20-м годам XIX века. Это небольшая комната, красоту и необычность которой придают высокие окна-двери, выходящие на светлую, уютную террасу.

Сергей Тимофеевич в 1821 г. поселился в Надеждино со своей семьей. Здесь много читали вслух и по памяти, устраивали детские костюмированные праздники. Излюбленным чтением в семье были книги по истории Российского государства, Римской империи, библейских сюжетов.

В этом зале представлены женский столик со старинной шкатулкой для рукоделия, образцы вышивок из дамских альбомов и рамочки с гербариями.

В углу стоит огромное мягкое кресло и уютная скамеечка для ног. Кажется, что Сергей Тимофеевич только поднялся с него и на минутку вышел.

Воспоминания об усадьбе

Этот зал находится в центре дома и всех экспозиций представляет собой собирательный образ усадьбы.
В экспозиции представлены портреты знаменитых сыновей писателя: Константина и Ивана, большой портрет Сергея Тимофеевича (работы Н.Куприянова). В витринах - книги, научные труды Константина Сергеевича и Ивана Сергеевича.

Иван Сергеевич Аксаков, младший сын писателя, который впоследствии стал известным общественным деятелем, писателем, публицистом, славянофилом, родился в Надеждино в 1923 г. Он был крещен в Дмитриевском храме.

ПОСЛЕДНИЕ ВЛАДЕЛЬЦЫ ИМЕНИЯ. БОЛЬШАЯ ГОСТИНАЯ.

Зал посвящен среднему сыну писателя Григорию Сергеевичу и внучке Ольге Григорьевне Аксаковым.

После смерти С.Т.Аксакова в 1859 году имение унаследовал сын Григорий Сергеевич. С 1861 по 1867 год он был гражданским губернатором в Уфе.
В 1867 году его назначили губернатором Самары. В 1982 году, после смерти отца Григория Сергеевича, владельцами Надеждинской усадьбы и близ лежащих земель стали Сергей Григорьевич и Ольга Григорьевна.
В этом зале представлены большое количество фотографий потомков аксаковского рода. В центре расположен мебельный гарнитур орехового дерева на 12 предметов, подаренный родственником Аксаковых - В.Ю. Матвеевым.

Международный Аксаковский праздник

Традиционно каждый год в сентябре проходит Международный Аксаковский праздник, в котором принимают участие все жители "земли благословенной".
На улице Аксакова разворачивается настоящее народное гуляние. Оформляются импровизированные национальные дворики с традиционной кухней, изделиями декоративно-прикладного искусства. Национальный колорит присутствует в приветственных песнях и угощениях, в народных танцах и простом общении участников с гостями и зрителями. И все сливается в единый Хоровод Дружбы.
Далее действие переходит на территорию усадьбы. Здесь гостей встречают коллективы народного творчества величальными песнями и в сопровождении Настеньки проходят в Дмитриевский храм по импровизированному коридору молодого поколения аксаковцев.
После службы в храме гости проходят в Музей семьи Аксаковых. Участники праздника посещают музыкальный салон и окунаются в сказку "Аленький цветочек".
По традиции гости праздника высаживают деревца липы, туи, каштана, кедра, рябины. И через несколько лет в усадьбе зашумит парк в память о великой семье Аксаковых.

Толки о радостном событии невольно вызывают в памяти картины давно, давно минувших дней моего детства: прошедшее словно оживает передо мной и в воображении рисуется ярко образ подвижника муромских лесов, каким мне досталось великое счастье видеть его около трех четвертей века тому назад. Вероятно, очень немного нового прибавят мои воспоминания к тому, что уже известно о житии и подвигах преподобного Серафима, но, мне кажется, личные показания очевидца должны иметь в настоящее время некоторое значение, а потому мне хочется рассказать, насколько я могу припомнить, о том, чему я была свидетельницей при посещении Саровской пустыни в 1831 или 1832 году.

Не могу теперь вспомнить, за дальностью времени, ближайших причин, побудивших отца моего и мать сняться с гнезда своего в Нижнем Новгороде и отправиться в муромские леса, забрав с собой всю громадную семью, от старших подростков до младенца у груди матери, и чуть ли не всю дворню, - одним словом, по тогдашнему выражению, - чадцев и домочадцев, весь дом свой…

Шло и ехало большинство паломников ради выполнения обета, данного в ту или другую трудную минуту жизни.

А благодарить было за что в те далекие времена. Еще свежи были в памяти каждого ужасы двенадцатого года. Немало было дано обетов в эту страшную годину и бедными и богатыми людьми. Затем пошли радости освобождения, ликования и торжества неслыханных побед. Подъема общественного духа достало более чем на десятки лет. А где подъем духа - там и влечение к подвигу.

И вот… незадолго до описываемых событий над страной стряслась новая общественная беда: случился первый грозный натиск неведомой до тех пор азиатской гостьи - холеры. И что же? - Те же люди того же самого поколения, которые при нашествии иноплеменника сплотились дружным отпором как один человек, глубоко прочувствовав общую солидарность перед общей всем бедой, теперь поспешили стушеваться, укрыться каждый в свою нору. Страх за себя, за себя лично охватил каждого. Люди смотрели зверем на прохожего, ограждая жилье свое кострами и куревом. Человек опрометью перебегал через улицу, завидев человека вдалеке. Проезжий в страхе заезжал с возом своим в сугроб только бы не дохнуть ему зараженным, может быть, дыханием встречного.

Но, к счастью, сократились и эти дни.

Снялись карантинные заставы, снова стала скатертью дорога по всей шири и глади нашей земли. Народ снова хлынул по всем местам привольного богомолья.

Вот в это-то самое время мне с сестрами и братьями (теперь уже давно покойными) привелось застать отшельника муромских лесов в самый разгар его подвижнических работ.

Ехали мы на долгих… Живо помню прелесть привалов у лесной опушки с кострами около ручья или над колдобиной в лесу, с самоварами под тенью дерев, - со всем раздольем полуцыганского кочевья…

Помню ночевки в громадных селах богатого, зажиточного края: в просторной, недавно срубленной избе сладко засыпалось под жужжанье бабьих веретен… Смотришь спросонья - а бабы все прядут, молча прядут, а не далеко за полночь. Седая свекровь то присаживается, то снова встает, мерными, как маятник, движениями вставляя лучину за лучиной в высокий светец… А с высоты светца сыплются искры брызгами, огненным дождем придавая молчаливому труду крестьянок в ночной тиши что-то фантастическое, сказочное…

После каждого ночлега, после каждого привала все длиннее и длиннее становился поезд саровских богомольцев. Люди любили в те времена держаться вместе, подъезжая к небезопасной тогда местности муромского бора.

Помню, как по сыпучим пескам большой дороги медленно и грузно тянулась вереница наших экипажей, огибая опушку грозного хвойного леса. К хвосту поезда одна за другой примыкали крестьянские телеги; пешие богомольцы усердно месили ногами сыпучий песок, только бы не отстать им и не лишиться охраны поезда. Изредка раздавался ружейный выстрел: это тешился старый пленный турок, когда-то вывезенный дедом. Теперь он в качестве не то буфетчика, не то домоправителя важно восседал на широких козлах бабушкиного дормеза, приговаривая после каждого выстрела что-нибудь вроде: «А пущай их пужаются там в лесу».

Общего вида Саровской обители при въезде что-то не могу припомнить. Дело было, вероятно, к вечеру, и мы, дети, вздремнули, прикорнув на коленях старших.

При входе в длинную, низкую со сводами монастырскую трапезу нас, детей, охватила легкая дрожь, не то от сырости каменного здания, не то просто от страха. В самой середине трапезы монах, стоя за аналоем, читал Жития святых. Почетные гости сидели в глубоком молчании за длинным столом направо. Лениво кушали «почетные», брезгливо черпая деревянными ложками из непривычной для них общей чаши. Крестьяне за другим столом налево усердно хлебали вкусную монастырскую пищу. Те и другие молчали. Под тускло освещенными сводами раздавался только монотонный голос чтеца да сдержанное шарканье по каменному полу туфель служек, разносивших кушанье в деревянных чашках и на деревянных же лотках.

В эту ночь нас, детей, не будили к заутрени, и попали мы лишь к обедне. Отца Серафима у службы не было, и народ прямо из церкви повалил к тому корпусу, в котором находился монастырский приют отшельника. К богомольцам примкнула и наша семья. Долго шли мы под сводами нескончаемых, как мне тогда казалось, темных переходов. Монах со свечой шел впереди. «Здесь», - сказал он и, отвязав ключ от пояса, отпер им замок, висевший у низенькой узкой двери, вделанной в глубь толстой каменной стены.

Нагнувшись к двери, старик проговорил обычное в монастырях приветствие: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Но ответного «Аминь», как приглашения войти, не последовало. «Попробуйте сами, не откликнется ли кому из вас», - сказал старик вожатый, обращаясь к богомольцам. Обычный возглас у закрытой двери повторил и отец мой и другие, - пробовали и женщины и дети… «Чтобы вам, Алексей Нефедович», - робко пригласила мать высокого господина в отставном гусарском мундире, человека еще молодого по гибкости стана и блеску черных глубоких глаз, - старца же по седине в усах и по морщинам, бороздившим высокий лоб. Алексей Нефедович Прокудин быстро прошел к двери, нагнулся к ней и с уверенностью друга дома, с улыбкой уже готового привета на лице мягко проговорил знакомым нам грудным тенором: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». На его симпатичный голос не послышалось однако ответа из-за закрытой двери. «Коли вам, Алексей Нефедович, не ответил, стало быть, старца-то и в келлии нет. Идти разве, понаведаться под окном, не выскочил ли он, как послышался грохот вашего поезда на дворе». Мы вышли за седеньким вожатым из коридора другим, уже более коротким путем. Обогнув за ним угол корпуса, мы очутились на небольшой площадке, под самым окном отца Серафима. На площадке этой между двумя древними могилами действительно оказались следы от двух, обутых в рабочие лапти, ног. «Убег», - озабоченно проговорил седенький монашек, смущенно поворачивая в руках ненужный теперь ключ от опустевшей келлии. «Эхма», - глубоко вздохнул он, смиренно возвращаясь к делу своего послушания как вожатого богомольцев по монастырской святыне. Толпа их между тем уже теснилась около стоявшей поодаль древней могилы с чугунным гробиком поверх земли вместо памятника. Кто, крестясь, прикладывался к холодному чугуну, кто сгребал из-под гробницы сыпучий песок в угол шейного платка… Три раза перекрестившись, монах поклонился перед древней могилой до самой земли. До земли же за ним поклонился и весь народ. «Отец наш Марк», - начал инок свой обычный монастырский сказ: «Отец наш Марк спасался в этих самых л есах, когда еще только обстраивалась впервой эта обитель наша. Супостаты лесные грабители окаянные не раз калечили его в бору, выпытывая от него место, где зарыты, будто бы, монастырские сокровища, и, наконец, с досады вырвали у него язык. Десятками лет жил затем мученик в бору нашем уже невольным молчальником.

И вот за все терпение его при жизни дает теперь Господь гробнице его чудодейственную силу. Как вы знаете, много уже чудес творилось над этой могилой, - а мы, недостойные его братья, поем здесь панихиды, выжидая, когда Богу угодно будет явить из-под спуда его святые мощи».

Толпа богомольцев почтительно расступилась, прервав речь монаха: шел сам игумен с певчими служить обычную воскресную панихиду над могилой давно усопшего брата.

После панихиды отец игумен благословил нас, богомольцев, отыскивать отца Серафима в бору: «Далеко ему не уйти, - утешил игумен, - ведь он, как и отец наш Марк, сильно калечен на своем веку. Сами увидите: где рука, где нога, а на плечике горб. Медведь ли его ломал… люди ли били… ведь он, что младенец, - не скажет. А все вряд ли вам отыскать его в бору. В кусты спрячется, в траву заляжет. Разве сам откликнется на детские голоса. Забирайте детей-то побольше, да чтоб наперед вас шли. Непременно бы впереди бегли», - кричал еще игумен вослед уже двинувшейся к лесу толпе.

Весело было сначала бежать нам одним, совсем одним; без присмотра и без надзора бежать по мягкому, бархатному слою сыпучего песка. Нам, городским детям, то и дело приходилось останавливаться, чтобы вытрясти мелкий белый песок из той или другой прорезной (модной в то время) туфельки. Деревенские же босоножки, подсмеиваясь, кричали нам на ходу: «чего не разуетесь… легче будет». Лес же становился все гуще и рослее. Нас все более и более охватывало лесной сыростью, лесным затишьем, и терпким непривычным запахом смолы. Под высокими сводами громадных елей стало совсем темно… И деревенским и городским сделалось жутко в мрачном бору. Хотелось плакать…

По счастью, где-то вдалеке блеснул, засветился солнечный луч между иглистыми ветвями… Мы ободрились, побежали на мелькнувший вдалеке просвет, и скоро все врассыпную выбежали на зеленую, облитую солнцем поляну.

Смотрим: около корней отдельно стоящей на полянке ели работает, пригнувшись чуть ли не к самой земле, низенький, худенький старец, проворно подрезая серпом высокую лесную траву. Серп же так и сверкает на солнечном припеке.

Заслышав шорох в лесу, старичок быстро поднялся, насторожив ухо к стороне монастыря, и затем, точно спугнутый заяц, проворно шарахнулся к чаще леса. Но он не успел добежать, запыхался, робко оглянувшись, юркнул в густую траву недорезанной им куртины и скрылся у нас из вида. Тут только вспомнился нам родительский наказ при входе в бор, и мы чуть ли не в двадцать голосов дружно крикнули: «Отец Серафим! Отец Серафим!»

Случилось как раз то, на что надеялись монастырские богомольцы: заслышав неподалеку от себя звук детских голосов, отец Серафим не выдержал в своей засаде и старческая голова его показалась из-за высоких стеблей лесной травы. Приложив палец к губам, он умильно поглядывал на нас, как бы упрашивая ребяток не выдавать его старшим, шаги которых уже слышались в лесу.

Смоченные трудовым потом желтоватые волосы пустынника мягкими прядями лежали на высоком лбу: искусанное лесной мошкарой лицо его пестрело запекшимися в морщинах каплями крови. Непригляден был вид лесного отшельника. А между тем когда, протоптав к нам дорожку через всю траву, он, опустившись на траву, поманил нас к себе, крошка наша Лиза первая бросилась старичку на шею, прильнув нежным лицом к его плечу, покрытому рубищем. «Сокровища, сокровища», - приговаривал он едва слышным шепотом, прижимая каждого из нас к своей худенькой груди.

Мы обнимали старца, а между тем замешавшийся в толпу детей подросток, пастушок Сема, бежал со всех ног обратно к стороне монастыря, зычно выкрикивая: «Здесь, сюда. Вот он… Вот отец Серафим. Сю-ю-да-а». Нам стало стыдно. Чем-то вроде предательства показались нам и выкрикивания наши, и наши объятия. Еще стыднее стало нам, когда две мощные запыхавшиеся фигуры, не помню, мужчин или женщин, подхватили Cтарца под локотки и повели к высыпавшей уже из леса куче народа. Опомнившись, мы бросились вдогонку за отцом Серафимом… Опередив своих непрошеных вожатых, он шел теперь один, слегка прихрамывая, к своей хибарке над ручьем. Подойдя к ней, он оборотился лицом к поджидавшим его богомольцам. Их было очень много. «Нечем мне угостить вас здесь, милые», - проговорил он мягким, сконфуженным тоном домохозяина, застигнутого врасплох среди разгара рабочего дня. «А вот деток, пожалуй, полакомить можно», - вспомнил он, как бы обрадовавшись собственной догадке. И затем, обратившись к подростку, брату нашему, сказал: «Вот у меня там грядки с луком. Видишь? Собери всех деток, нарежь им лучку; накорми их лучком и напой хорошенько водой из ручья». Мы побежали вприпрыжку исполнять приказание отца Серафима и засели между грядками на корточках. Лука, разумеется, никто не тронул. Все мы, залегши в траве, смотрели из-за нее на старичка, так крепко прижавшего нас к груди своей.

Получив его благословение, все стали поодаль почтительным полукругом и так же, как и мы, смотрели издали на того, кого пришли посмотреть и послушать.

Много было тут лиц, опечаленных недавним горем: большинство крестьянок повязано было в знак траура белыми платками. Дочь старой нашей няни, недавно умершей от холеры, тихо плакала, закрыв лицо передником.

«Чума тогда, теперь холера», - медленно проговорил пустынник, как будто припоминая про себя что-то давно, давно минувшее.

«Смотрите, - громко сказал он, - вот там ребятишки срежут лук, не останется от него поверх земли ничего… Но он подымется, вырастет сильнее и крепче прежнего… Так и наши покойнички, - и чумные, и холерные… и все восстанут лучше, краше прежнего. Они воскреснут. Воскреснут. Воскреснут, все до единого…»

Не к язычникам обращался пустынник с вестью о воскресении. Все тут стоявшие знали смолоду «о жизни будущего века». Все менялись радостным приветствием в «Светлый день». А между тем это громкое: «Воскреснут. Воскреснут», провозглашенное в глухом бору устами, так мало говорившими в течение жизни, пронеслось над поляной как заверение в чем-то несомненном, близком.

Стоя перед дверью лесной своей хижинки, в которой нельзя было ни стать, ни лечь, старик тихо крестился, продолжая свою молитву, свое немолчное молитвословие… Люди не мешали ему, как не мешали непрестанной его беседе с Богом ни работа топором, ни сенокос, ни жар, ни холод, ни ночь, ни день.

Молился и народ.

Над смолкнувшей поляной как будто тихий ангел пролетел.

Отделясь от богомольцев и впереди всех стояло хорошо знакомое нам грозное, гордое существо, - госпожа Зорина, далекая родственница моего отца. За ней толпился целый штат женской прислуги, одетой, так же как и она сама, в черное с белыми платками на голове. Старуху поддерживали под оба локотка две не то белицы, не то крылошанки в бархатных остроконечных шапочках. Наскучив торжественным затишьем лесной поляны с ее тихо молящимся народом, старая барыня проворчала, обращаясь ко двору своему: «Молиться успеем и дома. Приехала высказаться и выскажусь». И, подтолкнув в обе стороны своих приближенных, она выплыла с ними обеими на самую середину полукруга.

«Отец Серафим, отец Серафим, - громко позвала она отшельника. - Как вы мне посоветуете? Вот я, генеральша Зорина, вдовею тридцатый год. Пятнадцать лет проживаю, может, слыхали, - при монастыре со всеми этими своими. За все это время соблюдаю середы и пятницы; теперь задумала понедельничать, - так что вы на это скажете. Как посоветуете, отец Серафим?»

Ежели бы, появись, стая грачей пролетела, каркая, над толпой богомольцев, то не больше огорошили бы нас крикливые птицы, чем этот назойливый запрос госпожи Зориной, внезапно прервавший общее настроение.

И отец Серафим, как бы озадаченный, заморгал на нее своими добренькими глазками: «Я что-то не совсем понял тебя, - проговорил он и затем, подумав немного, прибавил, - ежели ты это насчет еды, то вот что я тебе скажу: как случится замолишься, забудешь о еде - ну и не ешь, не ешь день, не ешь два - а там, как проголодаешься, ослабеешь, так возьми да и поешь немного».

Улыбку умиления вызвало на всех лицах это мудрое решение вопроса, сделанное свековавшим в лишениях отшельником. Старая же чванливая ревнительница поста как-то неловко попятилась вместе со своими придворными, проворно укрывшись с ними в толпе своих. А между тем богомольцы ослабели, стоя на солнечной припеке. Тело каждого входило в свои права, требовало пищи, отдыха.

Отец Серафим поманил к себе Прокудина рукой: «Скажи им, - сказал он, - сделай милость, скажи всем, чтоб напились скорей из этого там родника. В нем вода хорошая. А завтра я буду в монастыре. Непременно буду».

Когда же все, утолив жажду, оглянулись, отца Серафима уже не было на пригорке перед хибаркой его, в которой ни встать, ни лечь. Только вдали за кустами шуршал серп, срезая сухую лесную траву.

В обратный к монастырю путь мы шли уже одни, семьей своей, соображаясь с усталой походкой бабушки, - матери моего отца. С нами был только Алексей Нефедович, да длинный ряд домочадцев тянулся на некотором расстоянии позади. Толпы богомольцев уже вступали в монастырские ворота, а мы все еще не выходили из широкого прохладного просека, в конце которого виднелись вдалеке главы монастырского собора.

Отец тихо запел, - что он всегда делывал, когда был между своими, и ему было хорошо на душе, - запели, как всегда, и обе старшие сестры и брат-подросток своим ангельским, еще полудетским голосом; подтягивал им глубокий тенор Прокудина. Отделившись от прочей прислуги, двинулись стороной Семен и Василий, обычные басы наших семейных песен, и скромный, но стройный хор огласил высокие своды просека: «Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим и молимся, Боже наш, Боже наш, Боже наш…» Звуки последнего «Боже наш» еще замирали в вышине, когда мы тихо выступали на монастырскую поляну. А между тем кроткий облик лесного старца невольно носился перед глазами поющих. Сестренка моя Лиза, та самая, которую так обнимал отец Серафим, называя ее сокровищем, сестренка моя крепко держалась за меня обеими руками. При выходе из лесной темноты она сжала мою руку и, взглянув мне вопросительно в лицо, проговорила: «Ведь отец Серафим только кажется старичком, а на самом деле он такое же дитя, как ты, да я. Не правда ли, Надя?»

Много с тех пор в продолжении следующих семидесяти лет моей жизни видала я и умных, и добрых, и мудрых глаз, много видала и очей, полных горячей искренней привязанности, но никогда с тех пор не видала я таких детски-ясных, старчески прекрасных глаз, как те, которые в это утро так умильно смотрели на нас из-за высоких стеблей лесной травы. В них было целое откровение любви…

Улыбку же, покрывшую это морщинистое изнуренное лицо, могу сравнить разве только с улыбкой спящего новорожденного, когда, по словам нянек, его еще тешат во сне недавние товарищи - ангелы.

На всю жизнь памятны остались мне саженки мелких дров вперемежку с копнами сена, виденные мной в раннем детстве на лесной прогалине, среди дремучего леса, посреди гигантских сосен, как будто стороживших этот бедный, непосильный труд хилого телом, но сильного Божией помощью отшельника.

С раннего утра следующего дня отец Серафим, согласно своему обещанию, оказался уже в монастыре.

Нас, паломников, он встретил, как радушный домохозяин встречает приглашенных им гостей, в открытых дверях внутренней своей келлии. Пребывания в пустыни не видно было на нем и следа: желтовато-седые волосы были гладко причесаны, в глубоких морщинах незаметно было крови от укушения лесных комаров; белоснежная полотняная рубаха заменяла заношенную сермягу; вся его особа была как бы выражением слов Спасителя: «Когда постишься, помажь главу твою и умой лицо твое, чтобы явиться постящимся не перед людьми, но перед Отцом твоим, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно». Лицо отшельника было радостное, келлия была заставлена мешками, набитыми сухарями из просфор. Свободным оставалось только место перед иконами для коленопреклонения и молитвы. Рядом со старым монахом стоял такой же мешок с сухарями, но открытый. Отец Серафим раздавал из него по пригоршне каждому подходящему к нему паломнику, приговаривая: «Кушайте, кушайте, светики мои. Видите, какое у нас тут обилие». Покончив с этой раздачей и благословив последнего подходящего, старик отступил полшага назад и, поклонившись глубоко на обе стороны, промолвил: «Простите мне, отцы и братья, в чем согрешил против вас словом, делом или мышлением». (Отец Серафим шел этот вечер на исповедь у общего для всех монастырских духовника). Затем он выпрямился и, осенив всех присутствующих широким иерейским крестом, прибавил торжественно: «Господь да простит и помилует всех вас».

Так закончилось наше второе свидание с преподобным Старцем. Как мы провели остаток этого дня не помню, но зато тем более ярко сохранился в моей памяти третий, и последний, день нашего пребывания в Саровской пустыни.

Исповедавшись, как я говорила, накануне, отец Серафим в этот день служил как иерей обедню в небольшой церкви. Размер ее позволял только немногим из паломников присутствовать при богослужении.

Вспомнив о нас, не попавших в храм, Преподобный выслал послушника сказать, что он выйдет к нам с крестом после богослужения.

Все мы, богатые и бедные, ожидали его, толпясь около церковной паперти. Когда он показался в церковных дверях, глаза всех были устремлены на него. На этот раз был он в полном монашеском облачении и в служебной епитрахили. Высокий лоб его и все черты его подвижного лица сияли радостью человека, достойно вкусившего Тела и Крови Христовых; в глазах его, больших и голубых, горел блеск ума и мысли. Он медленно сходил со ступеней паперти и, несмотря на прихрамывание и горб на плече, казался и был величаво прекрасен.

Впереди всей нашей толпы оказался в это время знакомый немецкий студент, только что приехавший к нам из Дерпта. Его рослая, красивая фигура и любопытство, с которым он смотрел на то, что ему казалось русской странной церемонией, не могли не привлечь внимание отшельника, и он ему первому подал крест. Книрим - так звали молодого немца - не понимая, что от него требуется, схватился за крест рукой и притом рукой в черной перчатке.

«Перчатка», - укоризненно сказал старик.

Немец же только окончательно сконфузился. Отец Серафим отступил тогда шага на два назад и заговорил:

«А знаете ли вы, что такое крест? Понимаете ли вы значение креста Господня?» - и красноречивым потоком полилась звучная, стройная речь из уст вдохновенного монаха…

Ежели бы и доставало у меня памяти, чтобы сохранить за все эти годы слова отшельника, то и тогда не могла бы я занести эту импровизированную проповедь в свои воспоминания. Я в то время не была в состоянии уразуметь ее. В то время мне не могло быть более девяти лет.

Но что могло тогда понимать, видеть и слышать дитя, того не изгладили из памяти моей десятки годов прожитой с тех пор жизни. Не забыть мне этого ясного взора, вдохновенного в эту минуту мудростью свыше, не забыть внезапно преобразившегося лица дровосека муромских лесов. Живо помню звуки голоса, говорившего «как власть имеющий» малому стаду собравшихся в Сарове богомольцев. Помню сочувственный блеск в черных очах Прокудина, помню старую бабку свою, смиренно стоявшую перед отшельником, «аки губа напоемая». Помню юношеский восторг, разгоравшийся в глазах меньшого дяди. Его заметил проповедник и, слегка нагнувшись к дяде, сказал: «Есть у тебя деньги?» Дядя бросился было разыскивать в карманах бумажник. Но отшельник остановил его тихим движением руки: «Нет, не теперь», - сказал он. - «Раздавай всегда - везде». И с этими словами протянул к нему первому крест.

И покойный дядя мой не «отошел скорбяй», как это было с богатым юношей Писания…

Мы торопились выехать в обратный путь. Запоздали мы немного, и нам не пришлось выбраться засветло из окраины сыпучих песков, огибающих все еще страшный, по слухам, дремучий саровский бор. Пешие паломники, между которыми, как всегда, было много хилых, слабых от старости женщин и детей, уже ушли вперед. На монастырском дворе то и дело слышался грохот отъезжавших экипажей более состоятельных богомольцев.

И наши лошади стояли уже у крыльца гостиницы. Сытые кони наши били оземь копытами, поторапливая своим нетерпением прислугу, разносившую по экипажам дорожную нашу кладь. К Алексею Нефедовичу, ехавшему верхом и заносившему уже ногу в стремя, подошел старый монастырский служка. «Еще утресь, - сказал он, - отец Серафим, выходя из церкви, изволил шепнуть мне мимоходом свой наказ, чтобы вы, Алексей Нефедович, не отъезжали вечером, не повидавшись с ним еще раз».

«Проститься хочет старый друг, отец мой духовный», - заметил на это Прокудин и, оборотившись к нам, промолвил: «Идите за мной и вы все».

И вот вся семья наша с отставным гусаром во главе снова потянулась по длинным коридорам монастырского корпуса.

Дверь в прихожую отшельника была открыта настежь, как бы приглашая войти. Мы разместились молча вдоль стены длинной и узкой комнаты, насупротив дверей внутренней келлии.

Последний замиравший луч заходившего солнца падал на выдолбленный из дубового кряжа гроб, уже десятки лет стоявший в углу на двух поперечных скамьях. Прислоненная к стене, стояла наготове и гробовая крышка…

Дверь келлии беззвучно и медленно отворилась. Неслышными шагами подошел Cтарец к гробу. Бледно было его бескровное теперь лицо, глаза смотрели куда-то вдаль, как будто сосредоточенно вглядываясь во что-то невидимое, занявшее всю душу, весь внутренний строй человека. В руке его дрожало пламя поверх пучка зажженных восковых свечей. Налепив четыре свечи на окраинах гроба, он поманил к себе Прокудина и затем пристально и грустно глянул ему в глаза. Перекрестив дубовый гроб широким пастырским крестом, он глухо, но торжественно проговорил: «В Покров».

Слово святого Старца было понято как самим Прокудиным, так и окружающими как предсказание его, Прокудина, кончины. Под потрясающим впечатлением этого предсказания покинули мы Саровскую обитель.

Более не довелось мне в жизни видеть преподобного Серафима. Чуть ли не в следующем (1833) году иноки нашли его в своей келлии усопшим на коленях во время молитвы.

Но, конечно, в нашей семье долго не было конца разговорам об обаятельной личности великого подвижника и мирного апостола труда, а ныне прославляемого Церковью Чудотворца.

Мне остается рассказать, как сбылось слышанное мной прорицание батюшки отца Серафима, а сбылось оно в том же году.

Наступил праздник Покрова Богородицы. Что сделалось в этот день с нашим Нижним, всегда таким спокойным, когда с него сбывает ярмарочная суматоха и он засыпает на всю зиму как бы мертвым сном. Четверня за четверней несется мимо нашего дома на конце Малой Покровки. Кажется всякий, имеющий экипаж, дал себе слово проехаться по этой улице, поворотить направо и остановиться перед большим белым домом баронессы Моренгейм. Здесь в эту зиму квартировал А.Н. Прокудин. Он сегодня приобщался Святых Таин, и весь город ехал сюда, чтобы его поздравить. И наши все старшие отправились туда же. Лошадей, разумеется, не запрягали, так как из окон нашей гостиной видны были наискось окна дома Моренгейм. Нас меньших, меня и сестренку, оставили под охраной мадам Оливейра, старушки испанки, которую Прокудин отыскал где-то в трущобах Москвы, умирающую от голода и нужды, и привез в дом моей матери, чтобы она ее выходила и откормила, пока священник, отец Павел, будет ее обучать догматам и обрядам нашей веры.

Пламенным желанием испанки было уже теперь постричься в монахини в лежащий неподалеку Девичий монастырь. Сидя в этот памятный день с нами, девочками, и работая свое нескончаемое штучное одеяло, бедная иностранка посматривала на свои дряхлые, худые ручки и вздыхала, думая, вероятно, когда-то они пополнеют. Но вот, тщательно сложив свою работу, она сказала нам:

«Не пойти ли нам тоже с вами прогуляться до дома Моренгейма? В дом мы с вами, разумеется, не войдем, но мы можем уловить минуту, когда мой благодетель выйдет на балкон, чтобы поклониться ему и поздравить его». Мы собрались в одну минуту и, завернув за угол, стали медленно прохаживаться перед домом, где уже гуляли другие дети, кто с гувернанткой, а кто и с нянькой.

Когда на колокольне ближней церкви пробило два часа, стеклянная дверь на балконе Моренгейма зашевелилась, но когда она открылась, то из нее вышел не хозяин дома, а только общий всему Нижнему врач и друг Линдегрин. Робко подошла к решетке испанка, спрашивая: «Что наш Прокудин?» Ответил доктор: «Он здоровее всех нас и, вероятно, доживет до ста лет. Теперь прохаживается себе по комнатам своим бодрым шагом, угощая своих гостей рассказами о делах Спасителя на земле, и так рассказывает, что всякому кажется, будто бы он слышит это в первый раз. Желая совершенно убедиться в его здоровье, я выдумал какой-то глупый анекдот, где приходилось щупать пульс у каждого из гостей. Я пощупал пульс у толстого господина Смирнова и у старой мадам Погуляевой, и пульс того, который, по предсказанию, должен был скончаться в этот день, оказался ровнее и крепче всех. Извольте после этого верить предсказанию». И добрый немец, повернувшись на одной ножке, почтительно поклонился испанке, послал каждой из нас по воздушному поцелую и ушел обратно за стеклянную дверь.

На колокольне пробило половину третьего. Вдруг стеклянная дверь наверху распахнулась и сбежал опрометью по ступеням бледный как смерть лакей; он кричал: «Умирает, меня послали за духовником». Но как ни близка была церковь и как ни спешил отец Павел, все же ему пришлось дочитать отходную над усопшим, над холодеющим уже трупом того, кого бедные и богатые называли другом нищих и убогих. Умирая, он опустился на кресло, прильнув головой к его высокой спинке. Правильные, благородные черты лица отставного гусара были совершенно спокойны. Казалось, это младенец, тихо уснувший на коленях матери.

«Преставился», - громко сказал седовласый пономарь, стоявший с кадилом в руках.

«Да, - прибавил священник, утирая крупную слезу со щеки. - И теперь он там, откуда же отбеже и печаль и болезнь и воздыхание». Врачи не обнаружили в скончавшемся никакой болезни и не отыскали никаких признаков приближающейся смерти. Может статься, в Нижнем Новгороде или в окрестностях Сарова найдется кто-либо, еще помнящий смерть Прокудина, этого человека, горячо любившего Бога и ближних. Он, вероятно, подтвердит мои воспоминания. Помнят ли в Сарове или нет прорицательное слово, сказанное отшельником своему другу и ученику, в виду издавна приготовленного им для себя гроба? Не знаю. Во всяком случае, оно сбылось.