Елена РОМОДАНОВСКАЯ

Елена РОМОДАНОВСКАЯ

ЕСИПОВСКАЯ ЛЕТОПИСЬ
К 370-летию первой летописи Сибири

Основным памятником сибирской литературы 1630-х гг. является Есиповская летопись. Свое название она получила по имени автора - «Савва Есипов», зашифрованному в конце почти всех известных списков. Здесь же зафиксировано и время окончания работы автора над летописью: «лета 7145 (1636) сентября в 1 день».
Кроме имени, о Савве Есипове почти ничего не известно. Запись, оставленная им на одной из книг Софийской библиотеки, свидетельствует, что в 1630-х гг. Савва Есипов был дьяком Тобольского архиерейского дома: «Лета 7148-го (1639) декабря в 31 день приложил сию книгу, глаголемую Рай, преосвященный Нектарей, архиепископ Сибирский и Тобольский, в дом Софеи Премудрости Божии, строена на софейские на домовые на казенные деньги, подписал архиепископль диак Савва Есипов». В начале 1640 г. он подписал вместо казначея Сергия отпись о приеме после архиепископа Нектария Софийской домовой казны.
Эти немногие факты говорят о том, что Савва Есипов был архиепископским дьяком (т.е. главой архиепископской канцелярии) во время пребывания в Тобольске архиепископа Нектария (1636 – 1640). Однако приехал в Сибирь он значительно раньше. Именно дьяк Савва Есипов вместе с «архиепископским приказным» Максимом Трубчаниновым, получает 200 рублей после смерти Макария в 1635 г. «для его архиепископского помину и на всякие расходы». Он же в описи имущества Софийского дома перед прибытием Нектария составляет «Роспись … софейских оброчных крестьян». Следовательно, при Макарии он занимал тот же высокий пост. В 1638 г. Нектарий упоминает его в своей жалобе на людей Софийского дома, служивших там до него, выделяя Савву Есипова как единственного, кто не строит козней против архиепископа: «Да и софийские, государь… дворовые люди, старци, дети боярские и певчие дьяки, кроме старого дьяка Саввы Есипова, умышляют на меня, богомольца твоего…». Неясно, что имел в виду Нектарий под словом «старый»: возраст ли Есипова или только то, что он не относился к новоприбывшим (с Нектарием) служителям.
Существует традиционное мнение, что Савва Есипов был родом из Новгорода и приехал в Сибирь вместе с первым архиепископом Киприаном, назначенным на Тобольскую кафедру из архимандритов Новгородского Хутынского монастыря. Но вопрос о происхождении и родословной Саввы Есипова легче будет разрешить, когда найдутся документы о времени его приезда в Сибирь. В настоящее время говорить о его новгородском происхождении не приходится. Скорее всего, он приехал в Тобольск позднее, вместе с преемником Киприана Макарием. Известно, что Макарий заменил в Софийском доме многих служащих людьми, привезенными им из Руси, что вызывало недовольство и жалобы софийских детей боярских и старцев (Буцинский П.Н. Сибирские архиепископы…). Во всяком случае, при Макарии Савва Есипов, несомненно, занимает должность архиеписокпского дьяка и остается в ней при новом архиепископе Нектарии. (Возможно, что род Есиповых занимал видное место среди сибирской администрации: позднее, в 1669 – 1678 гг., некий Борис Есипов был подъячим Приказа купецких дел с окладом в 20 рублей, а в 1690 г. он же занимал должность подъячего Скорняжной палаты с высшим окладом в 30 рублей; оба этих учреждения существовали при Сибирском приказе. См. Протоколы Общества истории и древностей Российских от 4 февраля 1887 г. (сообщение Н.А. Попова о Приказе купецких дел) \\ ЧОИДР. 1887. Кн. 4. С. 3)

Создание летописи является результатом осознания собственного единства - страны, народа, области, княжества - и одновременно осознания собственных отличий, особенностей. «Особенность» Сибири осознавалась в правящих кругах Русского государства с первых лет ее присоединения, что сказывалось прежде всего на системе управления Сибирью, значительно отличающейся от системы управления другими русскими областями. С первых лет после похода Ермака правительство стремилось создать непосредственно в Сибири административный центр, главенствующий над другими уездами и контролирующий деятельность местных воевод; в очень скором времени таким центром стал Тобольск, построенный неподалеку от старой столицы Сибирского ханства и унаследовавший от нее политические и административные связи и отношения.
Особое положение Тобольска, превращающее его в «стольный город Сибири», тем более после создания в нем архиепископской кафедры, в значительной мере должно было способствовать возникновению и укреплению областнических взглядов в среде сибиряков, воспринимавших Сибирь как особое государство. Такое восприятие поддерживалось также тем, что в связи с руководящим положением Тобольска первыми (главными) воеводами сюда назначались обычно наиболее родовитые представители боярства, близкие к царскому двору, нередко находившиеся в родстве с царствующим домом. В результате «широкие полномочия, которыми правительство наделяло тобольских воевод, и подчинение им прочих воевод Тобольского разряда, при знатности их происхождения, создавали им в Сибири особый ореол власти. В глазах сибиряков тобольский воевода нередко заслонял собою фигуру далекого царя на Москве» (Бахрушин С.В. Воеводы Тобольского разряда в ХVII в. \\ Научные труды. Т. 3, ч. 1. С. 262)
В первой половине XVII в. восприятие Сибири как «особой» земли получило и официальное закрепление. В феврале 1636 г. царь и патриарх утвердили Синодик ермаковым казакам, который теперь стал произноситься не только в Тобольске, но и в Москве. Через год, в феврале 1637 г., был создан особый Сибирский приказ, ведавший всем управлением Сибири - вопросами судебно-административными, финансово-податными, таможенными, военными и в известной мере даже дипломатическими (История Сибири. Л., 1968. Т. 2. С. 124). Вне сферы его полномочий оставались только политические дела; в остальном вся Сибирь находилась в исключительном ведении администрации Сибирского приказа.
Создание Есиповской летописи в сентябре 1636 г. стоит в ряду официальных мероприятий, которые проводились в связи с осознанием специфики Сибири и, в свою очередь, укрепляли ее. Судя по этим мероприятиям (утверждение местных святынь, создание особых органов управления, составление собственной официальной истории), Сибирь в 30-х годах XVII в. воспринималась как особая страна внутри Русского государства; местное летописание возникает именно в этот период.
История страны понимается Саввой Есиповым прежде всего как история политическая. Внимательно приглядевшись к содержанию памятника, мы можем выделить круг вопросов, которые в первую очередь интересуют автора. В него входит вопрос об управлении Сибирью, о последовательной смене местных князей и царей (в описании дорусской Сибири) и русских воевод в разных городах, в первую очередь в Тобольске. (Наиболее ярко вопрос об истории управления Сибирью освещается в более поздней, распространенной редакции Есиповской летописи); кроме того, Есипов отмечает центры русского владычества в Сибири - взятые казаками и основанные ими городки и остроги (на этой основе позднее создается специальное Описание о городах и острогах Сибири); наконец, одним из основных для Есипова является вопрос об утверждении христианства в Сибири и о борьбе христианства с местными религиями (язычеством и мусульманством).
Сочетание этих вопросов дает возможность говорить именно о политическом аспекте всего сочинения Саввы Есипова. Традиционное, утвердившееся в сибиреведческой литературе мнение об основном содержании Есиповской летописи как об истории христианского просвещения Сибири не противоречит такому выводу, но существенно ограничивает понимание памятника. Нельзя забывать, что христианство, прежде всего православие, на протяжении всего русского средневековья является одним из основных аспектов государственной деятельности. Наиболее ярким примером того, как явления внешней и внутренней политики прикрывались чисто религиозной оболочкой, в XVII в. была церковная реформа царя Алексея Михайловича. Особое значение приобретает христианство в борьбе за независимость Русского государства: оно делается знаменем широких масс в борьбе с «неверными» - во время татарского нашествия, при борьбе с Казанским и Крымским царствами, в Смутное время. Утверждение христианства в Сибири для автора Есиповской летописи означает утверждение здесь именно русской власти, единственно правильной и потому единственно законной.
Есипов изображает присоединение Сибири к России, подчинение ее «христианскому царю» фактом, заранее предрешенным. Разгром Кучума с его войсками предопределен божественным провидением за его грехи и «гордость». Отряд Ермака представляется «мечом обоюдуострым», исполняющим волю Бога.
Такое обоснование причин исторических явлений типично для провиденциализма - средневековой «философии истории», детально охарактеризованной И.П. Ереминым при анализе Повести временных лет (Еремин И.П. «Повесть временных лет» как памятник литературы // Еремин И.П. Литература Древней Руси. М., 1966. С. 42-97).
Основные положения этой философии сохраняют свою силу на протяжении всего периода средневековья и находят своеобразное отражение в Есиповской летописи - памятнике XVII в.
Объяснение событий с провиденциальной точки зрения продолжает господствовать и в исторических сочинениях XVII в. В этом плане Савва Есипов не представляет исключения среди огромного большинства своих современников-писателей. Но провиденциализм авторов сочинений о Смутном времени, например, в значительной мере просто дань традиции, стереотипный книжный оборот, над которым мало задумываются; объясняя современные события «Божьей волей», писатели Смутного времени постепенно все больше постигают реальные, земные силы, влияющие на ход истории. Провиденциализм автора Есиповской летописи носит несколько иной характер; в частности, он тесно связан с необходимостью доказывать права Русского государства на обладание Сибирью. О том, что такой вопрос стоял перед русским правительством XVI в., свидетельствуют дипломатические наказы послам; в них официально обосновывается право русского государя на титул «веса Сибирскиа земли повелитель» и на ее подчинение(Преображенский А.А. Русские дипломатические документы второй половины XVI в. о присоединении Сибири // Исследования по отечественному источниковедению: Сб. ст., посвященных 75-летию профессора С.Н. Валка. М.; Л., 1964. С. 383-390).
Автор Есиповской летописи, отражавшей хотя и официальную, но все же лишь местную точку зрения на события, не мог оперировать той же системой доказательств, что и московские дипломаты; вопрос о закономерности присоединения Сибири к России он облек в доступную ему форму. Такая система доказательств была традиционна для русских исторических сочинений и, по-видимому, соответствовала взглядам не только Есипова, но и его читателей.

Причины падения Сибирского ханства Есипов осветил во вступительной части к своему сочинению, рассказав о царствовании Кучума. Указав здесь на «Божью волю» как на основную движущую силу событий, в дальнейшем при рассказе о конкретных событиях он только изредка отдельными фразами напоминает читателю об этом. Само же определение причин, вызвавших «Божий гнев», носит у Есипова явно моралистический характер: среди них он называет «неверие» Кучума и его «гордость», т. е. те качества человеческого характера, которые наиболее резко обличались христианской церковью.
Моральная оценка событий сопровождает и все дальнейшее изложение. Действия русского отряда ни разу не вызывают у Есипова никакого порицания: исполнение высокой миссии «божественного орудия» само по себе предопределяет только положительный характер их изображения. Поэтому гораздо интереснее проследить авторское отношение к противникам русских - местным сибирским народам.
Говоря о них, Есипов употребляет в своем сочинении разные определения: в одних случаях он очень четко разделяет все народы по национальностям (татары, остяки, вогуличи и т. п.), в других - всех без различия называет «погаными».
Если проследить сферу употребления обоих определений, то мы увидим, что они тесно связаны с авторской оценкой действий противников Ермака. Термин «поганые» применяется Есиповым в тех случаях, когда местное население выступает против русских - при описании битв, внезапных каверзных нападений: «Погании же на берег приидоша... Казацы же на брег взыдоша и мужески на поганых наступающе, и в то время бысть смертьное поражение поганым, и вдашася погоним невозвратному бегству»; казаки «видевше таково собрание поганых, яко битися единому з десятию или з дватцатию поганых...» (Сибирские летописи. СПб, 1907, с. 128; далее ссылки на это издание); «...стражу ж утвердиша крепце от поганых, да не яко змии ухапят окаяннии» (с. 133); «Ермак же з дружиною своею погна в след поганых и достигоша их, и бысть с погаными брань велия на мног час; погоним же на бежение устремишася» (с. 135-136).
Другой областью употребления термина «поганые» являются официальные документы, пересказанные в Есиповской летописи: Киприан «повеле разпросити Ермаковъских казаков, како они приидоша в Сибирь, и где с погоньшм были бои, и ково где убили погании на драке. Казаки ж принесоша к нему написание, како приидоша в Сибирь и где у них с погаными бои были, и где казаков и какова у них имянем убили» (с. 163).
Во всех остальных случаях - при описании быта местных народов, их отношений с русскими (в том числе подготовки к битве, но не самой битвы), даже при описании их религиозных верований, когда язычество и магометанство противопоставляются православию, - Есипов не употребляет термина «поганые», каждый раз говоря о конкретных народах или же обобщенно - о «многих людях»: «...прииде во град Сибирь остяцкой князь имянем Бояр со многими остяки, принесоша ж Ермаку с товарищи многая дары и запасы, яже на потребу. По нем же начата приходити тотаровя мнози з женами и з детми и начаша жити в первых своих домех» (с. 134-135); Кучум «посылает во всю свою державу, дабы ехали к нему воинстии людие во град Сибирь и противо руских воин ополчились. В мале же времени собрашася к нему множество татар и остяков и вогулич и прочая языцы, иже под его властию» (с. 126); «По сих же реках жителства имеют мнози языцы: тотаровя, колмыки, мугалы, пегая орда, остяки, самоядь и прочая языцы. Тотаров[я] закон Моаметов держат; колмыки же которой закон или отец своих предание [держат] не вем... Пегая ж орда и остяки и самоядь закона не имеют, но идолом покланяются и жертвы приносят, яко Богу, волшебною же хитростию правяще домы своя всуе» (с. 111).
Таким образом, противников русских Есипов может оценивать и положительно, и отрицательно в зависимости от того, как в данный момент они действуют по отношению к отряду Ермака, представляющему Русское государство, - вредят ему, помогают или нейтральны.
Конкретность оценок у Есипова, зависящая от контекста рассказа, находит соответствие в приемах летописных оценок, прослеживаемых при анализе ранних летописей. Отношение к событию у древнейшего летописца также всегда конкретно. Очень редко, только в «похвальном слове» после смерти того или иного князя, он дает оценку вообще, в целом. Во всех других случаях он рассматривает по отдельности каждое действие, исходя из своего понимания пользы для Русского государства. Хорошо, по мнению летописца, лишь то, что приносит пользу Руси, плохо то, что наносит ей вред. С этой точки зрения он рассматривает каждый поступок того или иного князя, не задумываясь над несовпадением собственных оценок (Еремин И.П. «Повесть временных лет» как памятник литературы. \\ Еремин И.П. Литература Древней Руси. М., 1966. С. 52-54)
Противоречивость оценок в дошедших до нас летописных сводах чаще всего объясняют следами работы различных редакторов. Фрагментарность летописи, создающаяся системой изложения материала по «летам», позволяет позднейшему писателю не только приписать новые, современные ему известия, но и отредактировать текст своего предшественника, заменяя отдельные статьи, дополняя их по другим источникам или совершенно убирая то, что его не удовлетворяет. При этом текст, окружающий редактируемые части, существенно не изменяется. Тогда и получаются те «стыки» разных редакций, отражающие движение летописного текста, которые позволяют выделить в составе сводов не дошедшие до нас летописи. Именно по этому пути идут историки нашего летописания, продолжающие работу А.А. Шахматова.
Однако те следы редакторской работы разных времен, которые отмечали ученые в летописных сводах, могли сохраниться, по-видимому, прежде всего потому, что ориентация на задачи отдельного рассказа, фрагмента, а не всего большого сочинения, была характерна не для одного какого-либо писателя, а вообще для художественного метода древнерусских исторических сочинений до XVI в.
Наблюдения над конкретностью оценок в Есиповской летописи позволяют сделать вывод о том, что зависимость их от контекста непосредственного рассказа о событии и некоторая противоречивость совсем не обязательно является качеством только летописных сводов и непременным следствием позднейшей редакторской работы. Написанная одним человеком, Есиповская летопись основной редакции в большинстве списков сохранила все детали изложения, стилистику, систему сопоставлений и оценок, принятую ее автором. В ней нельзя заметить каких-либо следов позднейшей редакционной правки, и это лишний раз свидетельствует об ориентации на отдельный рассказ как общем принципе древнерусских исторических сочинений. Та же ориентация на отдельный рассказ наблюдается и в стилистике памятника, но об этом речь пойдет в дальнейшем.
«Христианская» тема Есиповской летописи, несомненно, усилена благодаря тому, что летопись создается в Тобольском архиепископском доме, под контролем высшей церковной власти Сибири. Именно это обстоятельство способствует «тенденциозности» в изображении Ермака и казаков: они представлены только исполнителями божественной миссии; в их описаниях почти не сохранились реальные, жизненные черты. То же обстоятельство во многом предопределяет книжный характер всего сочинения: религиозная направленность его подкрепляется многочисленными цитатами из Священного писания, примерами из библейской истории и т. п. Автор летописи, как отметил М.Н. Сперанский, как будто пользуется любым случаем, чтобы просветить своих читателей в основах библейской истории (Сперанский М.Н. Повесть о городах Таре и Тюмени. \\ Труды Комиссии по древнерусской литературе. Л., 1932. С. 17).
Такое объяснение обильных отступлений автора от основного повествования в область христианского учения представляется совершенно справедливым. Нельзя забывать, что Есиповская летопись создавалась во вновь колонизуемой стране, далеко еще не «просвещенной» христианским учением, и, по всей вероятности, выполняла задачу не только исторического, но и проповеднического сочинения. (Сибирские архиепископы ХVII века постоянно жалуются на «падение нравов» своей паствы под пагубным влиянием языческих и магометанских верований народов Сибири. См., напр.: Миллер Г.Ф. История Сибири. Т. 2. С. 276-282, 293-297). В этом можно отметить ее сходство с ранними русскими летописями: подобные отступления и сравнения характерны для Повести временных лет, где также излагаются наряду с историческими фактами основы христианского учения; особенно интересен в этом отношении рассказ об испытании вер Владимиром, включающий изложение христианского символа веры (Повесть временных лет. \ Подгот. Текста Д.С. Лихачева; Под ред. В.П. Адриановой-Перетц. М.-Л., 1950. Ч. 1. С. 74-80; Сухомлинов М.И. О древней русской летописи как памятнике литературном. \\ Сухомлинов М.И. Исследования по древней русской литературе. СПб. Т. 1. С. 70-77). В дальнейшем, по мере утверждения христианства на Руси, такие отступления в летописных сочинениях встречаются все реже и реже. Для исторических сочинений XVII в., когда создавалась Есиповская летопись, они уже не характерны. Но, по-видимому, упомянутые обстоятельства создания памятника во вновь колонизуемой и христиански просвещаемой стране вызвали к жизни те же принципы объединения светских и христианских мотивов, которые характерны для начального периода русской литературы.
По своей общей композиции Есиповская летопись с первого взгляда напоминает Казанскую историю, которая также начинается с краткого описания местоположения Казанского царства, перечня и характеристики населяющих его народов; затем следует история самого Казанского царства, где главное внимание уделено отношениям Казани и Руси; наконец, как завершение этой истории, - рассказ о походах Грозного на Казань и о победе русских в итоге длительной борьбы. В конце, как и в Есиповской летописи, говорится о распространении христианства в Казанском царстве, о поставлении архиепископов и о благодарности Богу.
Вместе с тем, несмотря на большое внешнее сходство, Есиповская летопись принципиально отличается от Казанской истории по типу исторического повествования. Если Есиповская летопись последовательно сохраняет старый, «летописный», характер расположения материала в строгой хронологической последовательности, а каждая глава в ней начинается с как можно более точного приурочения каждого события к определенной дате, то автор Казанской истории дает лишь самое общее соотнесение событий во времени. В большинстве глав он вообще не указывает дат (Дворецкая Н.А. Археографический обзор списков повестей о походе Ермака. \\ ТОДРЛ. М.-Л., 1957. Т. 13. С. 44, 46, 51, 54, 57).
Если же они и указаны, то, как правило, не в начале главы; они упомянуты попутно, но не открывают известия, что характерно для летописи (Там же. С. 47, 48, 53, 56, 61, 67); в редких случаях статья начинается с даты, но и тогда хронологические приурочения в Казанской истории очень приблизительны, например: «И в то же время во едино спустя по умертвии Зеледии-салтана, царя Великия Орды, 18 лет, а по взятие казанстем от князя Юрья 30 лет...» (Там же. С. 49, ср. с. 58, 68), автор как бы приводит в отдельных случаях хронологические отметки, по которым читатель при желании может высчитать дату события, но сам он хронологическими выкладками не занимается.
Второе значительное отличие Казанской истории от Есиповской летописи заключается в принципах отбора материала. Есипова интересует история страны в целом, поэтому он включает в свое сочинение все факты, какие ему доступны. В том случае, когда факты не соответствуют его концепции или, возможно, кажутся ему не имеющими значения для собственно сибирской истории (как, например, рассказы о разбойничестве Ермака на Волге или об участии Строгановых в покорении Сибири), он просто оставляет их за пределами своего повествования. Такой принцип отбора материала тоже можно назвать «летописным»: он характерен именно для древнейших летописей, где мы не встречаем «фальсификаций» предшествующих источников. Политические оценки и концепции древнейших летописцев, находящие отражение в их сочинениях, формируются прежде всего подбором фактов - концентрацией тех, которые соответствуют взгляду автора, и отбрасыванием неподходящих.
Автор Казанской истории не стремится создать полной истории Казанского ханства; его главная цель - доказать правомерность присоединения Казани к Русскому государству, поэтому из всей истории он выбирает лишь факты русско-казанских отношений; связи Казани с другими государствами (Крымским ханством, Ногайской ордой и т. п.) никак им не освещаются, если они непосредственно не влияют на отношение Казани к Руси. Помимо целенаправленного отбора материала, автор Казанской истории подвергает его обработке, в результате которой материал получает тенденциозное освещение.
Ставя своей целью доказать права Руси на Казанские земли и описать историю борьбы Руси и Казани, автор Казанской истории совершенно естественно заканчивает свое повествование победой русских и утверждением христианства в Казанском царстве. Дальше этого история не продолжается. После присоединения Казани к Руси ни о самостоятельной ее истории, ни тем более об особых сношениях ее с Русским государством речи быть не может. Присоединение Казани - главный итог всего сочинения; именно поэтому встречающиеся в рукописях Казанской истории продолжения основного текста всегда связаны с темой завоевания Казани и временем Ивана Грозного (Казанская история. Л., 1954. С. 20-39 (археографический обзор)).
Чтобы проверить вывод о типологической близости Есиповской летописи к древнейшему летописанию, рассмотрим более частные черты, также отражающие специфику летописного повествования. Наиболее показательны в этом отношении принципы изображения человека, поскольку «человек в изображении писателя - это тот центр, к которому стягиваются все нити, управляющие художественным механизмом произведения, тот фокус, в котором получает свое наиболее яркое воплощение «стиль писателя». (Еремин И.П. Новейшие исследования художественной формы древнерусских литературных произведений // Еремин И.П. Литература... С. 239).

Ермак у Есипова фактически не выделяется из состава дружины. Везде, где идет речь о русских в Сибири, Есипов употребляет термин «казаки» или же «Ермак с товарищи». Руководящее положение Ермака подчеркивается лишь тем, что время от времени автор называет его по имени, и слабым намеком на особую награду Ермаку в рассказе о царском жаловании казакам: царь «Ермака же своим царским жалованием заочьным словом пожаловал; казаков же государь пожаловал своим царьским жалованьем, денгами и сукнами, и паки государь отпусти их в Сибирь к Ермаку с товарыщи. Ермаку же и прочим атаманом и казаком посла государь свое государьское жалованье многое...» (с. 138); какую именно награду получил Ермак, Есипов не уточняет, но в других сибирских летописях, например в Ремезовской, говорится о «царских панцырях» Ермака.
Ермак и казаки всегда действуют как единое целое. Даже грамота царю о завоевании Сибири, судя по ее пересказу в летописи, была написана от имени всей дружины; об этом свидетельствует последовательное употребление глаголов во множественном числе: «...того же лета Ермак с товарыщи послаша к Москве [соунчом атамана и казаков] и писаша ко благочестивому царю и великому князю Ивану Васильевичю... что изволением всемилостиваго... Бога... царство Сибирьское взяша и царя Кучюма и с вой его победиша, под его царскую высокую руку привели многих живущих тамо иноземъцов...» (с. 136-137). В тех немногих случаях, когда Сычевский список Есиповской летописи, принятый за основной в издании Археографической комиссии, упоминает только о Ермаке, варианты по другим спискам дают сочетание «Ермак с товарищи»: «...приде во град к Ермаку (К: с товарыщи) тотарин, имянем Сенбахта, и поведа ему, что царевичь Маметкул... стоит на реце Вагаю... Ермак же (вариант: с товарищи) посла некоторых товарства своего юных и искусных ратному делу...» (с. 138-139).
Лишь два эпизода в летописи рассказывают о Ермаке отдельно от дружины. В первую очередь это рассказ о гибели Ермака, когда были перебиты казаки и он остался один: «Ермак же, егда виде своих воинов от поганых побиеных и ни от кого ж виде помощи имети животу своему, и побеже в струг свой и не може дойти, понеже одеян [бе] железом, стругу ж отплывшу от брега, и не дошед утопе...» (с. 148). Обстоятельства гибели Ермака описываются одинаково во всех сибирских летописях (вне зависимости от их стилистического оформления); по всей вероятности, это описание соответствует действительности или отражает прочно утвердившуюся народную легенду. Помимо этого рассказа, Ермак выступает самостоятельно лишь в эпизоде, повествующем о приеме царевича Маметкула. Здесь он изображен полноправным правителем Сибири, полномочным представителем Русского государства; это обстоятельство особо подчеркнуто тем, что рассказ о Маметкуле следует за главой о посольстве казаков к царю и о царской награде Ермаку: «...приведоша же сего (Маметкула. - Е.Р.) во град к Ермаку с товарыщи. Ермак же прият сего, поведает же ему царьское великое жалованье и ублажает его ласкосердыми словесы» (с. 139).
На протяжении всего повествования Есипов ни разу не дает авторской характеристики Ермака. Даже после гибели Ермака нет обычного в этих случаях «похвального слова». Авторская оценка дается лишь действиям отряда казаков в целом; не один Ермак, а именно весь отряд изображается орудием Бога в борьбе с неверными: «Избра Бог не от славных муж, царска повеления воевод, и вооружи славою и ратоборством атамана Ермака Тимофеева сына и с ним 540 человек. Забыша бо сии света сего честь и славу, но смерть [в] живот преложиша, возсприимъше щит истинныя веры и утвердившеся мужествено и показавше храбрость пред нечестивыми, не поскорбеша бо о суетных, сладкое и покоишное житие отринуша, жестокое же и бритное дело, оружия и щиты возлюбиша, не даша бо покоя скраниям своим, ни зеницам дремания, дондеже Божиею по-мошию прияша [одоление] на окаянных бусорман...» (с. 122-123). И в этом случае, как мы видим, Ермак неотделим от дружины.
Изображение положительного героя у Есипова полностью соответствует принципам стиля «монументального историзма», которым характеризуются древние русские летописи. Герой летописи всегда является представителем «определенной среды, определенной ступени в лестнице феодальных отношений» (Лихачев Д.С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970. С. 28); точно так же Ермак в Есиповской летописи олицетворяет сословие казаков - именно поэтому он для автора неотделим от дружины. Можно было бы думать, что в таком единении вождя и подчиненных сказывается своеобразный демократизм казачьего «круга», выбирающего атаманов и проповедующего равенство своих членов; этот демократизм прослеживается в произведениях, созданных в казачьей среде, например в повестях об Азовском взятии и сидении. Однако нет никаких оснований говорить о внимании Есипова к демократическим традициям казачьей литературы. Его произведение, напротив, носит строго официальный характер; различие Есиповской (официальной) и демократической (фольклорной) оценки похода Ермака убедительно показано Н.А. Дворецкой в специальной статье (Дворецкая Н.А. Официальная и фольклорная оценка похода Ермака в XVII в. // ТОДРЛ. М.; Л., 1958. Т. 14. С. 330-334).
Официальный характер изображения положительного героя (прежде всего князя) также свойствен древним летописям. Летописца не интересует частная жизнь человека, черты его характера. Основой характеристики служит не личность героя, не его индивидуальность, а его поступки, действия, дела. Человек сам по себе как бы растворяется в описании этих действий, личность заслоняется большими историческими событиями. Следуя этому принципу, Есипов рассказывает только о действиях всего отряда казаков, их походах, боях, столкновениях с местными жителями. Мы не найдем у него ни портретов, ни психологических характеристик казаков и Ермака. Возможно, что старательное умолчание Есипова о частной жизни казачьего отряда (у него нет даже тех деталей, которые мы находим в других сибирских летописях - Строгановской и Ремезовской) связано именно с официальной оценкой похода и образа Ермака; в противном случае в летопись непременно проникли бы детали демократической характеристики героя, что и произошло в распространенной редакции Есиповской летописи.
Отсутствие «похвального слова» Ермаку после рассказа о его гибели вряд ли связано с содержанием источников Есиповской летописи. Посмертные похвалы князьям в летописи редко отражали действительные черты характера героя и являлись, по сути дела, результатом чисто литературного творчества. Авторы их не нуждались в специальных исторических источниках, используя в качестве образца твердо сложившиеся стилистические каноны (Еремин И.П. Киевская летопись. \\ Литература Древней Руси. С. 114-123). Таким образом, отказ Есипова от «похвалы» Ермаку связан не с содержанием его источника, а с определенной литературной манерой. Скорее всего, в этом случае Есипов следовал традиции новгородского летописания, для которой похвалы князьям не характерны (Лихачев Д.С. Человек... С. 58-59).
«Похвалы» князьям в летописи отличаются «агиографической стилизацией» и ярче всего свидетельствуют о проникновении в летопись «агиографического стиля» (Еремин И. П. Киевская летопись... С. 114-123; Адрианова-Перетц В.П. Задачи изучения «агиографического стиля» Древней Руси // ТОДРЛ. Т. 20. С. 41-46). Рассмотрев возможные связи Есиповской летописи с житийной литературой, мы можем проверить уже приводившееся мнение С.В. Бахрушина о том, что «сочинение Есипова отвечало потребности в литературно составленном житии нового патрона Сибирской кафедры» (Бахрушин С.В. Очерки по истории колонизации Сибири в ХVII и XVII вв. \\ Научные труды. Т 3, ч.1. С. 29; Андреев А.И. Очерки по источниковедению Сибири. М.-Л., 1960. Вып. 1. XVII в. С. 218). Его высказывание о близости образа Ермака у Есипова к житийной литературе основано, по-видимому, на той уже приводившейся оценке, которая дается автором всему отряду казаков, «орудию» Бога в борьбе с неверными. Она действительно связана с агиографической литературой, но не с житийным жанром, а с Синодиком, из которого и заимствована.

В противоположность образу Ермака, «растворяющемуся» в действиях всего казачьего отряда, образ Кучума предстает в Есиповской летописи гораздо более отчетливо. Здесь можно заметить попытку автора психологически объяснить его дурные поступки; внимание к побудительным причинам действий врага также характерно для стиля «монументального историзма», при этом в качестве «причин» выступает ограниченный набор человеческих качеств: гордость, зависть, честолюбие, жадность (Лихачев Д.С. Человек... С. 37).
Кучум в Есиповской летописи, подобно татарским ханам в древнерусских исторических повестях (Тохтамыш, Батый, Мамай и т. п.), - прежде всего «гордый царь»: «Прииде же степью ис Казачьи орды царь Кучюм, Муртазеев сын, со многими воинскими людми, и доиде до града Сибири и град взя и князей Етигера и Бекбулата уби и прозвася Сибирский царь. И мнози языцы повинны собе сотвори, и превознесеся мыслию, и сего ради погибе по глаголющему: Господь гордым противится, смиренным дает благодать» (с. 117-118). Именно эта черта подчеркивается автором на протяжении всего сочинения: «...они бо окаянъни яростию претяще им и гордяся паче кинтавр и яко Антей» (с. 124).
Если Ермак составляет одно целое со своей дружиной, то Кучум, напротив, всегда изображается отдельно от приближенных. Нельзя указать ни одного сочетания «Кучум и татары», подобного уже приводившемуся сочетанию «Ермак с товарищи». Глаголы, описывающие действия Кучума, всегда стоят в единственном числе даже в тех случаях, когда имеется в виду не его личный поступок, а дела татарского отряда: «Слышав же царь Кучюм пришествие руских воин и мужество их и храбрость и о сем оскорбися зело и паки мысль свою предлагает, вскоре посылает во всю свою державу, дабы ехали к нему воинстии людие во град Сибирь... Посла же царь сына своего Мамет-кула со множеством воин и повеле... засеку учинити подле реку Иртишь под Чювашевым...» (с. 126); «Царь же Кучюм виде своих падение, изыде со многими людми [и ста] на высоце месте на горе...» (с. 128); «Егда ж побежден бысть царь Кучюм и бежа из града и с царства своего в поле и доиде и обрете место и ста ту со оставшими людми... Некогда же покусися итти и собра оставшия воя, елико бысть, и поиде в Сибирь... не многая веси агарянския поплени и бежа, идеже пребываше. Поведано же бысть во граде Тоболске, яко царь Кучюм поплени тотарския веси, и собрашася рускии вой и погнаша вслед его...» (с. 159-160); «Царь же Кучюм утече не со многими людми и доиде до улуса своего и оставшия люди взят и иде втай в Колмыцкую землю и улусы, и подсмотря стада конская и нападше, отгна» (с. 160).
Эта «отъединенность» Кучума, начало которой положено его гордыней и возвеличением, с течением времени превращается в полное одиночество по мере того, как после русских побед его оставляют бывшие союзники. Уже на четвертый день по взятии города Сибири остяцкий князь Бояр приносит дань Ермаку (с. 134-135), затем отходит от него думный Карача (с. 140-141); наконец, погибает Кучум от руки своих бывших союзников нагаев, которые заявляют ему: «Яко русский вой уведают, яко ты зде пребывавши, да и нам такожде сотворят, яко ж и тебе» (с. 161). Одиночество, бессилие, бесславная кончина составляют наказание гордого царя - наказание, начавшееся с приходом казачьего отряда. Интересно отметить, что все большее одиночество Кучума по ситуации сходно с положением шамана Пама в Житии Стефана Пермского: потерпев поражение в состязании со Стефаном Пермским, Пам оказался покинутым своими соотечественниками, перешедшими в новую веру.
Отличительной чертой образа Кучума в Есиповской летописи являются «плачи», приписанные ему автором. Так, услышав об отходе думного Карачи, царь «восплакася плачем велиим и рече: Его же Бог не помилует, того и любимии друзи оставляют и бысть яко враги» (с. 140-141). Значительно больше по объему «плач» Кучума после победы русских под Чувашевым: «Царь же Кучюм виде [царства] своего лишение, рече сушъщим с ним: Побежим не медляще, сами видим всего лишени; сильнии изнемогоша, храбрии избиени быша. О горе! о люте мне, увы, увы! Что сотворю и камо бежу! Покры страмота лице мое! Кто мя победи и напрасно мя из царства изгна? От простых людей Ермак не со многими пришед и толика зла сотвори, воя моя изби, меня посрами. А того, беззакониче, не весть, что и чада родитель своих ради стражут ово пожаром, ово гладом и наготою, и от зверь скоту снедаему быти. Беззаконниче, за скверны твоя не хотя Бог тя видети, и обратися болезнь чюжая на главу твою, и неправда ж твоя на тя сниде! Тако он и сам на ся рек, к сему же глагола: Се аз победих во граде Сибири князей Етигера и Бекбулата и многое богатство приобретох; приидох же и победих ни от кого ж послан, но самозванен приидох корысти ради и величия» (с. 131-133).
Лироэпические плачи были широко распространены в древнерусской литературе (Адрианова-Перетц В.П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. М.; Л., 1947). Разнообразные по содержанию, они используют в стилистике художественные приемы библейских плачей и устных причетей. «Плачи» Кучума в Есиповской летописи сохранили только отдельные элементы типичной стилистики - эмоциональные возгласы («О горе! о люте мне, увы, увы!»), риторические восклицания и вопросы («Что сотворю и камо бежу! Покры страмота лице мое! Кто мя победи и напрасно мя из царства изгна?»). В остальном это фактически не «плачи», а речи героя, характерные для экспрессивно-эмоционального стиля. Как показал Д.С. Лихачев на примере Жития Стефана Пермского, такие речи абстрактны, книжны, лишены «речевой характеристики»; они ничем не отличаются по стилю от речи автора (Лихачев Д.С. Человек... С. 89-90). Есипова, например, не смущает то, что магометанин Кучум не только обращается к авторитету христианского Бога («Его же Бог не помилует, того и любимии друзи оставляют...»; «...за скверны твоя не хотя Бог тя видети»), но даже приводит цитаты из Псалтыри: «...и обратися белезнь чюжая на главу твою, и неправда ж твоя на тя сниде» (Пс. 7, 17). Речи Кучума на деле выражают авторскую характеристику и оценку героя, поэтому здесь наблюдается смешение местоимений и глаголов в первом, втором и третьем лице («Ермак... воя моя изби, меня посрами. А того, беззаконниче, не весть, что и чада родитель своих ради стражут ово пожаром, ово гладом и наготою... Беззаконниче, за скверны твоя не хотя Бог тя видети...»), свидетельствующее о смешении авторской и прямой речи.
Интересно отметить, что в этой речи-характеристике подчеркивается не только «гордость» (величие) Кучума, но и его «корысть»: «...самозванен приидох корысти ради и величия». Но в целом образ Кучума в произведении Есипова связывается с широко распространенным литературным мотивом о царе, наказанном за гордость. Этот мотив очень часто встречается в русских исторических произведениях, рассказывающих о борьбе с иноверцами, прежде всего с татарами. Он присутствует в повестях о Батые, о Темир-Аксаке и наиболее ярко прослеживается в Сказании о Мамаевом побоище.
Синодик ермаковым казакам, послуживший источником для Есиповской летописи, в противопоставлении Ермака и царских воевод не развивает темы гордого царя. Правда, можно увидеть ее основы в определении Кучума как «бусорманъского царя» (с. 164), поскольку «гордость» является одним из основных качеств язычников, не просвещенных христианством; однако такое развитие и распространение слабых намеков памятника может завести слишком далеко. Скорее всего, основой этого противопоставления в Синодике была его связь с агиографическими жанрами древнерусской литературы, где нередко встречается возвеличение кого-либо «от простых людей», тем более в связи с противопоставлением царю-язычнику.
Возможно, что прославление простолюдина Ермака в церковном памятнике (Синодике) было созвучно общему направлению деятельности русской церкви XVI - начала XVII в., когда были канонизированы, например, многие святые-юродивые (Василий Блаженный, Михаил Клопский, Прокопий Устюжский и др.). Как справедливо предполагает И.У. Будовниц, канонизация почитаемых в народе юродивых, которые при жизни преследовались и осмеивались (единственное исключение составляет Михаил Клопский), отражала попытку официальной церкви идеологически воздействовать на народные массы в период крайнего обострения классовой борьбы внутри русского общества: таким путем, с одной стороны, делалась уступка народному мнению, которое видело в юродивых обличителей богатых и борцов за социальную справедливость; с другой стороны, «насильственным действиям духовенство противопоставляло идею терпения, смирения и всепрощения, воплощенную в подвигах юродивых» (Будовниц И.У. Юродивые Древней Руси // Вопр. истории религии и атеизма. М., 1964. Сб. 12. С. 192). При этом канонизировались лишь древние юродивые, которых современники канонизации знали только по легендам и преданиям; им можно было приписывать любые подвиги благочестия и те черты характера, которые важны были для официальной пропаганды.
В церковном поминании Ермака можно отметить следы той же тенденции. Его прославление оказалось возможным лишь через 40-50 лет после его гибели; если при жизни он был «изгоем» русского феодального общества, государственным преступником, которому грозила казнь в случае поимки, то через несколько десятилетий официальная церковь нашла возможным прославить его как христианского героя. Это, как и в примерах с канонизацией юродивых, связано с популярностью Ермака в широких народных массах, особенно в Сибири; кроме того, путем признания и прославления Ермака как носителя христианских добродетелей официальная пропаганда стремилась нейтрализовать его славу как борца против феодальных верхов и богачей (См. подробнее: Дворецкая Н.А. Официальная и фольклорная оценка...). Сделать это раньше не представлялось возможным, пока были живы его соратники и современники, знавшие подлинное лицо казачьего атамана.

Есиповская летопись подобно большинству русских летописей древнейшего типа объединяет несколько стилистических планов: конкретные рассказы о походе Ермака и о дорусской истории Сибири; описания битв русских с татарами, приближающиеся к воинским повестям; риторические отступления с общей оценкой событий. Стилистика каждого такого отрывка, как в любом полиморфном жанре, определяется не столько жанровой принадлежностью произведения в целом, сколько целенаправленностью и задачами отдельного рассказа.
Рассказы о походе Ермака и особенно о дорусской Сибири по своему типу приближаются к наиболее простому виду летописного повествования - «погодной записи» с ее характерными внешними признаками - краткостью и подчеркнутой документальностью изложения (Еремин И.П. Киевская летопись... С. 98-102).
Сфера употребления кратких документальных записей у Есипова определяется достаточно четко. Прежде всего, это рассказы об истории Сибири до прихода русских - та часть, где говорится о старых правителях страны:» [По нем же] (Тайбуге. - Е.Р.) княжил сын его Ходжа; по сем Ходжин сын Map. [Маровы дети Адер и] Ябалак. Князь же Map женат был на сестре Ка[за]нского царя Упака... Маровы же дети Адер и Ябалак умре своею смертью» (с. 115); «По князе же Мамете княжил на Сибири Ябалаков сын Агиш; по нем же Маметов сын Казым, по нем Казымовы дети Етигер, Бекбулат; Бекбулатов же [сын] Сейдяк» (с. 117). Упоминание о любом из перечисленных сибирских князей может при случае разрастись в отдельный «летописный рассказ» (по терминологии И.П. Еремина), если найдутся новые сведения любого происхождения. В качестве примера того, как Есипов использует, не упуская, дошедшие до него факты, можно привести рассказ о воцарении Чингиса и Тайбути (с. 113-114).
Есипов старается включить в свое сочинение любые сведения, доступные ему. В рассказе ощущаются элементы устного народного предания (царский сын, спасенный от убийства; его дальнейшее возвышение и воцарение; фольклорный характер речи царя Чингиса и т. п.) и наряду с ними точное географическое приурочение места действия («...ныне ж на сем месте град Тюмень»). Благодаря этому краткое сообщение типа погодной записи перерастает у Есипова в летописный рассказ, также документальный по стилю изложения, но использующий народно-эпическую традицию.
Вторую группу кратких статей типа погодных записей составляют известия об официальных событиях после прихода русских в Сибирь, в основном связанных с деятельностью царских воевод: «В лето 7093 приидоша с Руси воеводы Василей Сукин да Иван Мясной, с ними же многия руския люди. Поставиша ж град Тюмень, иже преже бысть град Чингий, и поставиша домы себе, воздвигоша же церкви в прибежище себе и прочим православным християном» (с. 153-154); «В лето 7095, при державе благочестиваго государя царя и великого князя Феодора Ивановича веса Русии и по его царскому изволению, послан с Москвы ево государев воевода Данило Чюлков со многими воинскими людми. По повелению государьскому доидоша до реки Иртиша, от града Сибири пятнацать поприщь; благоизволи ту просветити место во славословие Отцу и Сыну и Святому Духу: вместо сего царствующаго града причтен Сибири; старейшина бысть сей град Тоболеск, понеже бо ту победа и одоление на окаянных бусормен бысть, паче ж и вместо царствующаго града причтен Сибири» (с. 154-155).
Отрывок об основании Тобольска пространен по сравнению с другими, но увеличение текста в данном случае идет путем употребления терминологии официальных документов. По существу же тип сообщения не меняется - говорится о приходе в Сибирь воеводы Данила Чулкова и об основании города Тобольска. Именно записи, подобные второй группе, послужили основой для позднейшего продолжения Есиповской летописи - в первую очередь для Описания о городах и острогах Сибири, которое полностью состоит из сообщений о сибирских воеводах (перечни даются по городам) и об основании новых городов. Возможно, что Описание составлялось в значительной мере из подлинных погодных записей.
Рассказы о походе Ермака отличаются краткостью, сжатостью, минимальными средствами украшения речи, деловым стилем изложения, близким к стилю документов; все эти черты вполне соответствуют тому типу летописного повествования, который определяется термином «летописный рассказ» (Еремин И.П. Киевская летопись... С. 102-114).
В качестве примера можно привести такие рассказы Есиповской летописи, как «О убиении казаков от тотар» (с. 135-136), об убийстве казаков «от нечестиваго Карачи» (с. 144-145), «О взяти князя Сейдяка и царевича Казачьи орды Салтана и Карачи и о убиении прочих» (с. 155-158).
Они описывают события в их естественной последовательности, т. е. в той, какая представляется естественной автору сочинения. Факты не перемещаются во времени, их чередование в летописи соответствует тому, как они следовали друг за другом в реальной действительности. В некоторых случаях реальные факты могут соединяться с фактами явно фольклорного происхождения - с устным народным преданием. Так, весь рассказ о пленении Сейдяка, повествующий о действительном событии, построен на фольклорных мотивах; с фольклором связано в первую очередь сюжетное построение статьи - рассказ о пленении перерастает в сказочный мотив о победе над врагом с помощью хитрости. Фольклорные мотивы можно увидеть в том, что татарских вождей трое (правда, в данном случае это является реальным фактом), в троекратном испытании их при помощи чаши вина и в характере речей воеводы; самое поверье, что поперхнувшийся за чашей мыслит зло на хозяина, связано с народными приметами и верованиями.
В указанных отрывках можно отметить лишь два элемента, «украшающих» повествование: эпитеты и сравнения.
Главной особенностью эпитетов у С. Есипова является присущий им оттенок моральной оценки. Так, термин «поганые», как мы уже говорили, употребляется Есиповым лишь в том случае, когда он расценивает сибирские народы как врагов русских - во время битв (но не в период их подготовки), - или в официальных церковных формулировках. Тот же характер конкретной моральной оценки имеют и другие эпитеты в Есиповской летописи. Упоминание о Караче в рассказе о гибели казаков сопровождается эпитетом «нечестивый»; этот эпитет появляется лишь во второй части рассказа, после указания на факт предательства татар, но здесь зато приобретает оттенок постоянного. В первой части рассказа лишь эпитеты к слову «шертвование» («безбожное и лукавое») как бы предсказывают будущее несчастье, подготавливают читателя к нему; при этом они также имеют оценочно-моралистический характер.
Другие случаи употребления оценочных эпитетов также всегда связаны у Есипова с конкретной, относящейся к настоящему моменту оценкой человека и события. Например, эпитет «окаянные» употребляется по отношению к татарам в основном в конце рассказов о сражении, когда после завершения битвы русские продолжают гнать врага: «Тако бо победиша окаянных бусорман, Божий бо гнев прииде на нь за беззаконие их и кумиропокланяние...» (с. 131); после битвы под Чувашевым казаки «поидоша ко граду к Сибири без боязни... и не бе слышати во граде ни гласа, ни послушания, мняще же прежде егда скрышася во граде окаяннии «(с. 134). Эпитет «нечестивые» («злочестивые») также употребляется по отношению к татарам только в рассказах о сражениях, когда татары выступают врагами русских: «...изы-доша из града казаки тай... и нападоша на нь нощию... и побиша множество нечестивых тотар... прочий же тотаровя разбегошася врознь» (с. 146); «...оставшая во граде Сибири, видяще, яко наставника (Ермака. - Е.Р.) злочестивыи тотаровя убиша... и убояшася жити во граде...» (с. 149). Характерно, что в первом примере побиты «нечестивые» татары, об остальных говорится «прочий тотаровя».
На основе этих наблюдений можно сделать вывод о том, что эпитеты «поганые», «окаянные» и т. п. далеко не всегда являются постоянными даже по отношению к «неверным»: их употребление в значительной мере зависит от общей оценки событий и конкретного контекста. (Возможно, что во многих случаях употребление эпитетов такого типа определялось не столько авторским замыслом, сколько традиционными «литературными формулами», о чем мы еще будем говорить). В недавнее время вывод об относительной «постоянности» эпитетов даже в устном народном творчестве был сделан А.П. Евгеньевой в итоге анализа северных причитаний (Евгеньева А.П. Очерки по языку русской устной поэзии в записях XVII-XX вв. М.; Л., 1963. С. 298-314); по ее наблюдениям, постоянный или непостоянный характер эпитета в фольклоре определяется жанром, темой, задачей произведения, т. е. теми же факторами, что и в нашем памятнике.
Другой тип постоянных эпитетов, который можно отметить в Есиповской летописи, закрепляется при определенных существительных под влиянием длительной письменной традиции, зачастую превращающей существительное с эпитетом в термин. Так, постоянным эпитетом по отношению к реке Обь в Есиповской летописи является слово «великая»: «....сия же река Иртиш вниде своим устаем в великую реку, глаголемую Обь» (с. 111); «...приидоша под городок множество остяков, живущих по великой Оби и по Иртишу...» (с. 152). Возможно, что сочетание «великая Обь» уже в первой половине XVII в. делается термином - именно такое сочетание, например, постоянно употребляется в Книге Большому Чертежу, датирующейся 1627 г.: «Река Обь великая пала в море, в летнюю раннюю зорю, а течет от Бухарской земли с правой стороны» (Книга Большому Чертежу. / Подгот. к печати и ред. К.Н. Сербиной. М.; Л., 1950. С. 168).
Ряд постоянных эпитетов в Есиповской летописи связан по происхождению с терминологией царских грамот. Так, подчинение сибирских народов определяется термином «привести под руку», который сопровождается постоянными эпитетами «царская» и «высокая»: «...под его царскую высокую руку привели многих живущих тамо иноземъцов... и к шерти их по их вере привели многих, что быть под его царскою высокою рукою до веку...» (с. 136-137). Царский титул («царь и великий князь») может сопровождаться в летописи постоянным эпитетом «благочестивый»: «...благочестивый государь царь и великий князь Иван Васильевичь всеа Русии ко Господу отъиде в вечный покой; по своем же преставлении на свой царский престол повеле возвести сына своего Феодора Ивановича благочестивого царя и великаго князя, всеа Русии самодержца» (с. 143).
Ряд эпитетов в Есиповской летописи имеют книжное происхождение и стали постоянными именно в результате длительной письменной традиции в своем книжном варианте; имеются в виду такие сочетания, как «праведная молитва» (с. 136), «блаженный Моисей» (с. 120) и т. п.

Савва Есипов использует в своей летописи два типа художественных сопоставлений.
Наиболее элементарными сравнениями являются те, которые не несут качественной оценки сравниваемых предметов, а лишь уточняют и объясняют их свойства. Они не требуют особых растолкований в виде целых художественных картин, что характерно для метафор-символов, и доступны самому неискушенному читателю: «И воста на него его же державы от простых людей имянем Чингис, и шед на него, я со разбойник, с прочими…» (с. 113); «...сих же царств Росийскаго и Сибирьские земли облежит Камень (Урал. - Е. Р.) превысочайший зело, яко дося[за]ти инем холмом до облак небесных... яко стена граду утвержена» (с. 108-109); «Слышанно же бысть во граде, яко сии воини побиени быша от нечестиваго Карачи, Ермак же и казаки... рыдаху на мног час, аки о чадех своих» (с. 144-145); «И еще же Божие Отческое его попечение разумеем, им же о нас печется и покрывает, яко птица птенца своя» (с. 121).
В отдельных случаях эти сравнения могут приобретать значение символов при характеристике деятельности высших божественных сил; однако даже в последнем примере, когда предметом сравнения является Бог, оно не теряет своей реальной основы; «птица» представляет в этом случае конкретный образец материнской или, скорее, отеческой заботы, что подчеркивается и эпитетом «Божие Отческое его попечение»; впрочем, упоминание о Боге-Отце соответствует и христианскому догмату Троицы, чем и определяется, по-видимому, сравнение с отеческой заботой.
Другой тип представляют метафорические сравнения (мы называем такие сравнения «метафорическими», поскольку в древнерусских памятниках сопоставление предметов по одному традиционному признаку может оформляться в виде сравнений и в виде метафор. Ср. в Повести о Таре и Тюмени: поганые, «яко зверие диви», но: Бог «не попусти дивиему зверю»), источником которых чаще всего служат образы животных. Как правило, они дают качественную оценку предмета; переносное значение в них укреплено длительной литературной традицией, а в некоторых случаях поддерживается и поэтикой фольклора.
Враги казаков, действующие исподтишка, в Есиповской летописи сравниваются со змеями и с ехидной: «...стражу ж утвердиша крепце от поганых, да не яко змии ухапят окаяннии» (с. 133); «...и повеле говорити им князю Сейдяку, чтоб он приехал в город советовати о мирном поставлении, еще бо ему сущу яко ехидне дыхающу на православных християн и не покоряющюся, но яко змии ухапити хотя» (с. 156).
Такое сопоставление соответствует древней литературной традиции: вслед за Библией, где змей является виновником грехопадения Адама и Евы, его образ стал символизировать в средневековой литературе хитрость, коварство и всякий обман; со змеем сравнивается обычно хитрый и одновременно страшный враг (Адрианова-Перетц В.П. Очерки... С. 94). В древнерусских памятниках со змеями сравниваются в первую очередь враги православия - цари-язычники (Хронограф, Мучение Георгия), татары, приходящие на Русь с войной, - Улу-Махмет, Мамай (Орлов А.С. Об особенностях формы русских воинских повестей (кончая XVII в.). М., 1902. С. 31-32). «Сии же, Господи, приступаше аки змий к гнезду окаянный Мамай, нечестивый сыроядец, на крестьянство дерзнул...».
Если змей олицетворяет коварство, то ехидна является образом жестокости и злобы. Так она истолкована в Физиологе, в таком значении употреблял это сравнение Иван Грозный в посланиях Курбскому (Адрианова-Перетц В.П. Очерки... С. 92). С ехидной сравнивается Мамай, идущий на Русь: «Что есть великое сверепьство Мамаево? аки некая ехидна, прыскающи, пришед от некия пустыни, пожрети ны хощеть» (Повести о Куликовской битве. М., 1959. С. 33-34).
Сравнение врагов-татар со змеями и ехидной в Есиповской летописи полностью соответствует литературной традиции, сохраняя ту же качественную оценку сравниваемого предмета. Кроме того, они непосредственно связаны с теми же или близкими глаголами: «яко змии ухапити» - ср. «яко змиям поглотити» (Новая повесть); «яко ехидне дыхаюшу» - ср. «яко змия ехидна огнем дыхая» (Повесть И.М. Катырева-Ростовского), «аки змий, дыша» (Новая повесть), «аки некая ехидна прискающе», «аки неутолимая ехыдна гневом дыша» (Сказание о Мамаевом побоище). Выражения типа «гневом (огнем, яростию, злобою) дыша (дохнув)» встречаются в воинских повестях и сами по себе, без сравнения с ехидной или змием» (Орлов А.С. Об особенностях... С. 31); см., например, в Повести о разорении Рязани Батыем: «Окаяный Батый дохну огнем от мерскаго сердца своего» (Воинские повести... С. 12).
В соответствии с традиционным пониманием «змия» как символа басурманства, в исторических повестях употребляется сочетание «гнездо змиево» для обозначения земли врагов. Под непосредственным влиянием Повести о Царьграде Нестора-Искандера родилась легенда об основании Казани, с которой А.С. Орлов связывает выражение «гнездо змиево», употребляемое автором Казанской истории по отношению к Казанскому царству (Казанская история... С. 47, 75; Орлов А.С. О некоторых особенностях стиля великорусской исторической беллетристики XVI-XVH вв. // ИОРЯС. 1908. Т. 13, кн. 4. С. 350-351). В соответствии с той же традицией казаки в Повести об Азовском сидении называют турецкий Азов «гнездом змиевым»: «...разорили мы гнездо змиево, - взяли Азов град, - побили мы в нем всех християнских мучителей и идолослужителей» (Воинские повести... С. 76); в свою очередь, турки также называют казаков «змиями», а взятый ими Азов - «гнездом змиевым».
Есипов же определяет вражескую землю через образ зверя, а не змея: «Посла Бог очистити место и победити бусорманского царя Кучюма и разорити боги мерския и их нечестивая капища, но и еще быта вогнеждение зверем и водворение сирином» (с. 122, то же - Синодик, с. 164). Сравнение врагов со зверями характерно прежде всего для агиографической литературы; в отличие от нее в исторических сочинениях такое сравнение может относиться как к врагам, так и к положительным героям» (Орлов А.С. Об особенностях…С. 28-30).
В данном случае говорить о влиянии исторической литературы на С. Есипова, по-видимому, не приходится: этот образ им заимствован непосредственно из основного источника, Синодика, стилистика которого отвечает требованиям агиографических памятников.
Наши наблюдения над жанровой и художественной спецификой Есиповской летописи позволяют сделать вывод о типологической близости этого памятника раннему русскому летописанию XI-XIII вв., того периода, когда летопись складывается и утверждается как литературный жанр. Сходство Есиповской летописи с повестями, отмеченное рядом исследователей, можно объяснить прежде всего тем обстоятельством, что она написана одним человеком и является авторским сочинением - в отличие от древнейших летописей, дошедших до нашего времени лишь в составе летописных сводов. Фактически Есиповская летопись отражает тот начальный этап сибирского летописания, когда ранняя (авторская) летопись еще не успела до конца стать летописным сводом.

«Сибирская тайга» - Тайга является домом для диких зверей и птиц. Фотосинтез. Ежегодно вырубается сотни тысяч гектаров тайги. Утилизация углекислого газа из атмосферы. Значение Сибирской тайги. Значение тайги. Значение сибирской тайги. Что произойдёт если исчезнет тайга? Сибирская тайга. Сибирская тайга является одним из основных источников древесины в нашей стране.

«Восточно-Сибирский район» - Соболь. Республики в составе Восточно-Сибирского района: Железорудные месторождения Восточной Сибири: Горностай. ГЭС Восточно-Сибирского района: Специализация. Электроэнергетика Обеспечивает более 13% электроэнергии в стране. Река Селенга Енисей Ангара. Города Восточной Сибири с населением более 500 000 человек:

«Поход Ермака» - Легендарное имя Ермака. Русские владения вплотную приблизились к границам Сибирского ханства. Кто организовал поход в Сибирь? Коренной житель Приуралья Василий Тимофеевич Аленин. Донской казак. Начало пути. 26 октября 1582 года – взятие Кашлыка. Разгром Сибирского ханства. Коч – малое морское судно.

«Поход Ермака в Сибирь» - В казну государства стали поступать новые налоги. Тема проекта: Поход дружины Ермака в Сибирь. Основная часть. Поход на Пелым был отложен. Теперь главной целью ермаковцев стала Сибирь - столица «царя Кучюма». Волжские казаки решили ответить татарам ударом на удар. Вскоре стали возвращаться в город и семьи бежавших татар.

«Восточно-Сибирский край» - Восточная Сибирь – один из наиболее богатых природных ресурсов районов страны. - 40% общих запасов древесины; Здесь проживают также тувинцы (4%), буряты (6%), хакасы (2%), латыши (0,5%) и народности Севера. Население – 9,2 млн. чел. Сейсмически нестабильна только южная часть Восточно-Сибирского района.

«Сибирские чтения» - Работала учителем биологии, математики, английского языка, пения. Школу окончила в Тебиссе. Произведения Е.Евтушенко переведены на многие иностранные языки. Внутришкольный конкурс «Сибирские поэтические чтения». Биография. Зима Иркутской области. * Русский советский поэт. Владимир Балачан родился в 1939 году в барабинской деревне Старо-Ярково.

Я. Г. Солодкин

ЛЕТОПИСНАЯ ВЕРСИЯ ПЕЛЫМСКОГО ПОХОДА ЕРМАКА: ПРОИСХОЖДЕНИЕ И СТЕПЕНЬ ДОСТОВЕРНОСТИ*

Одним из главных событий «зауральской эпопеи» 1582-1585 гг. со времен Г. Ф. Миллера нередко считается поход казаков, овладевших ханской столицей, на Тавду.* 1 Исследователи расходятся лишь в датировке этого похода и определении его целей. Некоторые историки подобно Г. Ф. Миллеру думали, что ермаковцы побывали на Тавде в 1583 г.,2

* Исследование осуществлено в рамках исполнения государственных работ в сфере научной деятельности, задание № 2014/801.

1 См., напр.: Шульгин И. Происхождение казачества на южном рубеже Руси; появление Ермака и завоевание им царства Сибирского // Труды Российской Академии. Т. 5. СПб., 1842. С. 248; Дмитриев А. Пермская старина. Сборник исторических статей и материалов преимущественно о Пермском крае. Вып. 5. Пермь, 1894. С. 178, 183; Сергеев В. И. К вопросу о походе в Сибирь дружины Ермака // ВИ. 1959. № 1. С. 126, 127; История Урала: В 2 т. Т. 1. Пермь, 1976. С. 51; Кружинов В. М. Ермак // Большая Тюменская энциклопедия. Т. 1. Тюмень, 2004. С. 431; Кружинов В. М, Сокова З. Н. Последнее сражение Ермака: исторические источники и исследования // Вестник Тюменского. гос. ун-та. 2007. № 1. С. 149; Сибирь: Атлас Азиатской России. Новосибирск; М., 2007. С. 505; Коблова Е. Ю. Пелымское княжество, Сибирский юрт, Русское государство: военно-политические контакты во второй половине XV - конце XVI в. // Нижнетавдинский район: история и перспективы развития. Региональная научно-практическая конференция. Тюмень, 2008. С. 79; Полищук В. В. По следам экспедиции Ермака: Паченка - Тюмень транзит... // Там же. С. 101.

2 Щеглов И. В. Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири: 1032-1882 гг. Сургут, 1993. С. 40; Югорск: от легенды до точки на карте. Екатеринбург, 1997. С. 49; Березиков Н. А. Сибирская экспедиция Ермака: военная тактика казаков // Первые Ермаковские чтения «Сибирь: вчера, сегодня, завтра». Материалы региональной научной конференции 21 декабря 2008 г., г. Новосибирск. Новосибирск, 2009. С. 113, и др. По утверждению Н. А. Березикова, одновременно ермаковцы разбили татарское войско у Абалака. Но сражение там произошло в начале декабря 1582 г.

Вестник «Альянс-Архео» № 7

другие - в следующем.3 При этом, как думалось Н. А. Лапину, казаки хотели получить передышку накануне решающих боев за Искер. По летописным свидетельствам, однако, «Сибирское взятие» предшествовало походу на Тавду. С точки зрения Р. Г. Скрынникова, казаки двинулись туда, чтобы вернуться в Россию и установить удобный путь от Пелыма до Кашлыка; Ермак имевший и без того малочисленный отряд, не рискнул штурмовать укрепленное городище пе-лымского князя Аблегирима и вернулся в Искер. Позднее видный историк усомнился в том, что по Тавде русские собирались уйти на Русь, это можно было сделать привычным путем через Печору; в действительности «товарство» намеревалось покорить Пелымское княжество, но казаков постигла неудача.4 Как представлялось Д. И. Копылову, ермаковцы отправились на Тавду летом 1584 г., дабы разведать пути, которыми можно было возвратиться в русские земли.5 По словам Н. И. Никитина, «заждавшихся помощи казаков неудержимо тянуло на Русь», почему они и двинулись вверх по Тавде против Пелымского княжества; но «от уральских предгорий» ерма-ковцам пришлось повернуть «обратно в Сибирь».6 (Граница Сибирского ханства на северо-западе проходила по среднему течению Тавды7). С точки зрения А. Т. Шашкова, излагавшего версию Кунгурской летописи (далее - КЛ), летом 1583 г. (получается, что после «Сибирского взятия» и успешного похода в Обь-Иртышье) «Ермак предпринял попытку вывести свой поредевший отряд «вспять на Русь» через

3 История казачества Азиатской России: В 3 т. Т. 1. Екатеринбург, 1995. С. 25; Файзрахманов Г. История сибирских татар (с древнейших времен до начала XX века). Казань, 2002. С. 200-201; Зуев А. С. Ермаковы казаки // Историческая энциклопедия Сибири. Т. 1. Новосибирск, 2009. С. 536; Солодкин Я. Г. 1) О двух спорных проблемах «Сибирского взятия» // Актуальные вопросы истории Западной Сибири. Сургут, 2010. С. 7; 2) «Ермаково взятие» Сибири: загадки и решения. Нижневартовск, 2010. С. 97. Весной - в начале лета 1584 г. Кашлык осаждался Карачей, а следом Ермак выступил в поход, ставший для «ратоборного» атамана последним. Предыдущий год отмечен пленением казаками царевича Маметкула и их экспедицией до Белогорья. Поэтому если поход ермаковцев в Пелымскую землю и состоялся, то скорее всего в 1583 г.

4 Лапин Н. Военное искусство в сибирских походах Ермака // ВИЖ. 1966. № 1. С. 43; Скрынников Р. Г. 1) Сибирская экспедиция Ермака. Новосибирск, 1986. С. 242-244, 246; 2) Ермак. М., 2008. С. 133-135, 176.

5 Копылов Д. И. Ермак. Иркутск, 1989. С. 125, 156, 161.

6Никитин Н. И. 1) «За други своя» // ВИЖ. 1993. № 6. С. 86; 2) Ермак // Исторический лексикон: XIV - XVI века. Кн. 1. М., 2001. С. 487.

7См.: Матвеев А. В., Татауров С. Ф. Границы Сибирского ханства Кучума // История, экономика и культура средневековых тюрко-татарских государств Западной Сибири: Материалы Международной конференции: г. Курган, 22-23 апреля 2011 года. Курган, 2011. С. 73-75. Ср.: Бахрушин С. В. Научные труды. Т. 3. Ч. 2. М., 1955. С. 143; Миллер Г. Ф. История Сибири. Т. 1. М., 1999. С. 468-469.

владения пелымского князя Аблегирима и его союзников, но, потерпев неудачу, вернулся в октябре назад». А. Т. Шашков же находил, что после гибели своего предводителя одни ермаковцы решили вернуться обратно, а другие продолжали оставаться в Искере, дожидаясь помощи из Москвы; не сумев преодолеть сопротивления пе-лымских вогулов, чтобы пробиться в бассейны Лозьвы и Вишеры, казаки атамана Матвея Мещеряка возвратились на Тобол, где разделились: часть зазимовала на Карачином острове в устье этой реки, отказавшись соединиться с «сидевшими» в Кашлыке, а «мещеря-ковцы» прежним, «чрезкаменным», путем ушли на Русь и к весне 1585 г. достигли волжских берегов, влившись здесь в ряды местной казачьей вольницы. По заключению А. Т.Шашкова, когда в Искере водворился Сейдяк, одолев наследника Кучума Али (Алея), «православные вои», расположившиеся на Карачином острове, по Тоболу тоже отправились в русские земли. Как пояснял видный сибиревед, «эпизоды об уходе на Русь казаков Матвея Мещеряка и о водворении некоторых из них на Карачин остров реконструируются на основании данных Строгановской и Кунгурской летописей, восходящих к рассказам очевидцев».8 Но в первой из них говорится лишь о том, что Мещеряк, отправившийся на Русь после гибели Ермака, вскоре вернулся в город Сибирь. Согласно КЛ, русские согнали Карачу с острова на Карачином озере в канун нового похода, а возвратившись с Тавды, «начальный атаман» и зазимовал на этом острове.9

8 Очерки истории Коды. Екатеринбург, 1995. С. 91; Шашков А. 1) Пути за «Камень» и сибирский поход Ермака // Югра. 1997. № 4. С. 26; 2) Гибель Кучумова «царства». Еще раз о походе Ермака: новая версия // Родина. 2002. Тропою стран полуночных. С. 77; Очерки истории Югры (далее - ОИЮ). Екатеринбург, 2000. С. 118-119, 133-134. Примеч. 36; Русское старожильческое население Югры в конце XVI - середине XIX вв.: Исследовательские материалы и документы. М., 2007. С. 28, 37. Примеч. 98. С точки зрения А. Т. Шашкова, ермаковцы собирались в поход против пелымского князя в конце лета - начале осени 1582 г., но затем решили двинуться во владения Кучума.

Подчас считается, что отряд Матвея Мещеряка вернулся на Русь по Иртышу и Соби либо «в строгановские земли печорским путем». См.: ПЛДР: XVII век. Кн. 2. М., 1989. С. 703; Гасников А. Г. Еще раз о походе Ермака Тимофеевича в Сибирь // Казачество: Проблемы истории и историографии. Материалы 28-й всеросской заочной научной конференции. СПб., 2003. С. 23.

9 Сибирские летописи: Краткая сибирская летопись (Кунгурская) (далее - СЛ). Рязань, 2008. С. 38, 39, 83-86, 102-103, 416, 417. Как читаем в Ремезовской летописи (далее - РЛ), Карачино зимовье располагалось на острове. В этой «Истории» сказано и о городке (граде) Карачи (Там же. С. 327, 328, 418, 419).

Вестник «Альянс-Архео» № 7

с гибелью ее предводителя не сказано,10 как и об уходе на Русь отряда Мещеряка. Возможно, однако, что оставшись без своего «наставника», часть ермаковцев во главе с Матвеем Мещеряком, действительно, решила не проводить третью подряд зиму в Кашлыке в ожидании служилых людей, надежда на появление которых могла считаться призрачной, а отступить, пока еще реки не покрылись льдом, в Прикамье и Поволжье. Но едва ли стоит предполагать, что «мещеряковцы» двинулись обратно по Тавде, а потерпев неудачу, вернулись на Тобол и оттуда направились «в Русь». Лишена оснований и мысль о том, что часть ермаковцев, не последовавшая за Мещеряком, отказалась присоединиться к своим соратникам, находящимся в Искере, и зазимовала на Карачином острове, а затем самостоятельно покинула Сибирь (почти одновременно это сделали и ратники стрелецкого головы И. В. Глухова).

Не исключено, что Мещеряк оставил город Сибирь еще до того, как стрелецкий голова И. С. Киреев с атаманом Иваном Грозой повезли царевича Маметкула в Москву. (А. Т. Шашков считал, что Мещеряк покинул Сибирь в конце лета 1584 г. и воевал на Тавде, когда по Тоболу проплывали стрельцы князя С. Д. Болховского, направлявшиеся в Кашлык11). В таком случае выдавать Матвея Мещеряка за последнего атамана «войска» Ермака12 не приходится.

В челобитной (1653 г.) головы тобольских конных казаков Гаврилы Грозина утверждается, что его отец Иван «взял Сибирь» вместе с Ермаком, «ставил» Тобольск, Тару, Томск, «поймал» и доставил

10 Д. Я. Резун полагал, что появление в Кашлыке стрельцов привело к расколу в казачьей среде: одни согласились поступить на государеву службу, другие же желали сохранить волю; последние могли отойти в Березов и Мангазею, принять сторону какого-либо татарского мурзы или Сейдяка (Резун Д. Я. Куда и с кем ушли казаки после гибели Ермака? // Известия Сибирского отделения АН СССР. Сер. обществ. наук. 1981. № 11. Вып. 3. С. 19, 20). Но Березов и Мангазея возникли значительно позднее. Не проще ли казакам было вернуться на Волгу, Яик или Дон?

11 ОИЮ. С. 118-119; Шашков А. Лодейный город // Родина. 2004. Спец. вып.: Тобольск - живая былина. С. 10. О приглашении Строгановыми в свои городки Мещеряка наряду с другими волжскими атаманами - Ермаком, Никитой Паном, Иваном Кольцо, Яковом Михайловым - «слогателю» Строгановской летописи (далее - СтЛ), видимо, было известно по материалам вотчинного архива прикамских солепромышленников. О последующей же судьбе Мещеряка представивший его одним из главных героев «одоления Сибирской земли» строгановский «историограф» скорее всего сообщил понаслышке.

12 Так вслед за Н. М. Карамзиным поступил Н. А. Мининков, забывая про пережившего своего «наставника» Ивана Грозу. См.: Мининков Н. А. Неизвестная страница историографии похода Ермака: ростовская рукопись // Общественная мысль и традиции русской духовной культуры в исторических и литературных памятниках XVI-XX вв. Новосибирск, 2005. С. 60.

Солодкин Я. Г. Летописная версия пелымского похода Ермака-

в Москву сыновей Кучума.13 Видимо, в челобитной подразумевается Маметкул, которого вместе со стрельцами И. С. Киреева сопровождал в «царствующий град» Иван Гроза (Гроза Иванов). Казаки же, очутившиеся под началом Глухова, видимо, вскоре остались без атамана. Возможно, Матвей Мещеряк, не желая с прибытием в Каш-лык отряда воеводы князя С. Д. Болховского (быстро умершего) и головы Глухова находиться у них в подчинении, как и думалось А. Т. Шашкову, покинул Сибирь14 и вскоре оказался на Яике и в Поволжье.

Примечательно, что в синодике «ермаковым казакам» (далее - С) нескольких редакций и возникших примерно полтора десятилетия спустя, в середине 1630-х гг., Есиповской и Строгановской летописях,15 а также вторичных разновидностях последних16 говорится о походах «храброго русского полка» (вслед за падением Кашлыка) по Иртышу, Оби и Вагаю, но о боях «единодушной дружины» с пе-лымцами не сообщается. Об этих боях умалчивается и в ПЛ, сохранившем оригинальные сведения про Аблегирима.17 О «повоевании» ермаковцами бассейна Тавды не сказано и в одной челобитной, где упоминается о предыстории «Пелымского города».18

Отсутствие даже глухих указаний на тавдинскую экспедицию казаков в С, восходящем к «написанию» соратников бесстрашного атамана, и Повести о Сибири и о сибирском взятии (вышедшей из-под

13 См.: Александров В. А., Покровский Н. Н. Власть и общество: Сибирь в XVII в. Новосибирск, 1991. С. 81.

14 Считать, что позднее, в 1585 г., вместе с Глуховым Сибирь покинул атаман Савва Болдыря, не приходится. См.: Солодкин Я. Г. Являлся ли атаман Савва Бол-дыря участником «Сибирского взятия»? // История и краеведение Западной Сибири: проблемы и перспективы изучения. Сборник материалов IV Региональной научнопрактической конференции с международным участием в ИГПИ им. П. П. Ершова 7-8 ноября 2012 г. Ишим, 2013. С. 28-30

15См.: СЛ. С. 28-29; ПСРЛ. Т. 36. М., 1987. С. 60, 63, 71, 72, 380, 381. Ср.: С. 78.

16 См.: СЛ. С. 74; ПСРЛ. Т. 36. С. 34, 39, 40, 86, 87, 94, 95, 112-114, 124, 125, 134, 138, 184, 185, 189, и др.

17 См.: ПСРЛ. Т. 36. С. 130, 136. Вопреки утверждению Р. Г. Скрынникова, атаман Никита Пан погиб не тогда, когда ермаковцы пытались подчинить Пелымское княжество (Скрынников Р. Сибирская одиссея // На суше и на море. Повести. Рассказы. Очерки. Статьи. Вып. 20. М., 1980. С. 186), а в походе, кульминацией которого явилось взятие Назимского городка. Кстати, в ранних редакциях С умалчивается о гибели атамана Якова Михайлова (вслед за убийством «в плену» Ивана Кольца с четырьмя десятками «человек товарства»), про которого сообщается в СтЛ, если только это не Яков, названный первым среди сподвижников Ермака, павших вместе с ним «близ Вагайского устья на перекопи» (ПСРЛ. Т. 36. С. 78, 380, 381).

18 См.: Корецкий В. И. Из истории заселения Сибири накануне и во время «смуты» (конец XVI - начало XVII в.) // Русское население Поморья и Сибири (Период феодализма). М., 1973. С. 39.

Вестник «Альянс-Архео» № 7

пера Саввы Есипова) ранее объяснялось тем, что ко времени создания этих произведений никого из участников похода против «пе-лымских людей» не осталось в живых.19 Получается, что о нем не помнил ни один из ветеранов (вместе со своими соратниками «сбивших» «с куреня» сибирского «салтана»), участвовавших в составлении «написания» или свидетельства которых использовали тобольские и сольвычегодские летописцы, хотя им было известно о Тавде (в устье этой реки, оказывается, ермаковцы пленили придворного Ку-чума, татарина Таузака, рассказавшего им о Сибирском ханстве20).

Есиповская и Строгановская летописи запечатлели такие события начала знаменитой экспедиции, про которые мы не прочтем в С, как «брань велия» возле урочища Бобасан, взятие улуса Карачи и городка мурзы Аттика, сражение с «погаными» на берегу Иртыша, сооружение «кучумлянами» засеки у Чувашевой горы, на которой расположился «беззаконный царь». В тех же летописях отразились мелкие обстоятельства «пошествия» «крестоносного» атамана с «то-варством» во владения Кучума (татары безуспешно обстреливали казаков из-за горы, когда те плыли по Тоболу, захватив улус Карачи, русские «царева меду в струги своя снесоша», вскоре после занятия ермаковцами города Сибири туда с дарами и запасами явился остяцкий князь Бояр, во время экспедиции по Иртышу и Оби казаки взяли Назымский городок, «нечестивые», узнав об истреблении Карачей отряда Ивана Кольца, стали убивать ермаковцев «по волостем и улусом»; определяется местопребывание Карачи, оставившего хана21), однако поход, ставший в глазах многих ученых значительным эпизодом «покорения Сибири», в названных сочинениях не нашел отражения.

Об этом походе сказано только в РЛ, появившейся на рубеже XVII - XVIII вв., и включенной в ее состав КЛ, которая подчас датируется первыми годами после «Ермакова взятия» «Кучумова царства», но чаще всего следующим веком, нередко его второй половиной, и счи-тается22 вышедшим из казачьей среды, отразившим казачий фольклор либо близким к нему.

19 Солодкин Я. Г. 1) О двух спорных проблемах... С. 6; 2) «Ермаково взятие» Сибири... С. 96.

20СЛ. С. 16, 64, 99; ПСРЛ. Т. 36. С. 51. Ср.: С. 131.

21 См.: СЛ. С. 19-21, 28, 34. 66, 67, 73, 79, 99-100; ПСРЛ. Т. 36. С. 52, 53, 56, 60-62.

22 См.: Бахрушин С. В. Научные труды. Т. 3. Ч. 1. М., 1955. С. 41; Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.; Л., 1947. С. 414; История русской литературы. Т. 2. Ч. 2. М.; Л., 1948. С. 90, 92, 281; Дергачева-Скоп Е. Из истории литературы Урала и Сибири XVII века. Свердловск, 1965. С. 98,

Солодкин Я. Г. Летописная версия пелымского похода Ермака-

Как повествуется в РЛ, в 7088 (1579/80) г., еще до вторжения в Сибирь, вогулы «покоришася (русским. - Я. С.) до Тавды; и вое-ваша во всю землю Пелынские уезды до весны».* 23 Через три года, в 7091 (1582/83), Ермак, по свидетельствам С. У. Ремезова, захватил в низовьях Иртыша «все городки Кодские и Назымский городок», вернувшись из похода 20 июня, а уже 1 июля «ездили (казаки. - Я. С.) воевать по Тавде, взял (их предводитель. - Я. С.) Лабутин-ской городок, князца Лабуту с богатством, и Паченку», где «бой ве-лий бе, яко Поганое озеро наполнил (атаман. - Я. С.) трупами; тожь и Кошуки, Кондырбай (по допущению Г. Ф. Миллера, Чандыр. - Я. С.) и Табары». В С из РЛ (на основании «помянника» тобольского Софийского собора24) под июнем - июлем 7089 (1581) г. читаем

143. Ср.: С. 121; Преображенский А. А. 1) Урал и Западная Сибирь конца XVI - начала XVIII века. М., 1972. С. 48; 2) «Веков связующая нить»: Преемственность военно-патриотических традиций русского народа (XIII - начало XIX в.). М., 2002. С. 87; Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. С. 65, и др. Иногда, хотя, думается, без веских оснований, КЛ принимается за сочинение, сложившиеся в кругу ермаковцев (Дергачева-Скоп Е. 1) Из истории литературы- С. 77, 96; 2) Заметки о жанре «Истории Сибирской» С. У. Ремезова. Статья 1 // Вопросы русской и советской литературы Сибири. Материалы к «Истории русской литературы Сибири». Новосибирск, 1971. С. 59; Мирзоев В. Г. Историография Сибири (Домарксистский период). М., 1970. С. 17; Алексеев В. Н. 1) Кунгурская летопись в составе «Истории Сибирской» С. У. Ремезова // Становление системы библиотечного обслуживания и книжного дела в Сибири и на Дальнем Востоке. Новосибирск, 1977. С. 80. Ср.: С. 83; 2) «История Сибирская» С. У. Ремезова в литературном процессе второй половины XVII века: Автореф. дис. - канд. филол. наук. Свердловск, 1988. С. 12. Ср.: С. 4; Очерки русской литературы Сибири: В 2 т. Т. 1. Новосибирск, 1982. С. 98. Ср.: С. 74, 75; Преображенский А. А. Некоторые итоги и спорные вопросы изучения начала присоединения Сибири к России (По поводу книги Р. Г. Скрын-никова «Сибирская экспедиция Ермака») // ИСССР. 1984. № 1. С. 109; Дергачева-Скоп Е., Алексеев В. «Философии разных наук употребляющий-»: Семен Ремезов - тобольский просветитель XVII века // Тобольск и вся Сибирь. № 1. Тобольск, 2004. С. 168). Считается также, что КЛ полностью основан на «устной летописи» (Крестьянство Сибири в эпоху феодализма. Новосибирск, 1982. С. 428, и др.).

Подробнее об оценках К Л см.: Источниковедческие и историографические аспекты сибирской истории. Ч. 2. Нижневартовск, 2007. С. 88-95.

23 В Лихачевском виде Есиповской летописи сообщается, что ермаковцы в «Пе-лынскую землю пришли», направляясь в «царство» Кучума, ее князь со своими людьми «нача казаков переимати на приметных местех», и атаманы «с товарыщи» «пелынцов всех побиша и много у пелынцов соболиной казны взяша»; упомянутый князь известил хана о появлении казаков. (Возможно, это предание возникло в Среднем Поволжье). Следом «пелынцы» названы среди подвластных Кучуму «языков», о чем в сочинении Есипова не говорится См.: ПСРЛ. Т. 36. С. 120, 121, 123.

Мнение, что второе из приведенных свидетельств о пелымском князе заимствовано из СтЛ (Покровский Н. Н., Ромодановская Е. К. Предисловие // Там же. С. 18), неверно.

24 Возможно, С. У. Ремезов был причастен к созданию данного С.

Вестник «Альянс-Архео» № 7

о «войне» ермаковцев в низовьях Иртыша, по Оби и Тавде, когда были заняты Назымские, Кодские и Лабутинские городки». Согласно же КЛ, еще до «Сибирского взятия», 1 августа 7087 (1579) г., казаки согнали мурзу Карачу с острова на Карачинском озере «и восхотеша возвратитися въспять в Русь, и погребоша вверхъ по Тавде реке, воюя с устья вверхъ обои Красноярскую и Калымскую волости и Ла-бутана со княжцы, и со всеми безотъступно бишася и безвозвратно до Паченки», и «татаръ прибиша до единаго, и Печенега княжца убиша, и наполниша трупом езеро, и то словет и до ныне Банное Поганое»; оттуда 6 августа25 «погребоша вверхъ по Тавде... в Кошуки». Вскоре, как узнаем из КЛ, ермаковцы достигли владений пелым-ского князца Патлика,26 а узнав, что нет пути «за Камень в Русь», вернулись вниз по Тавде 4 октября (получается, 7088 или 1579 г.), собирая «хлеб въ ясак».27 8 ноября, - продолжает летописец, - казаки приехали на Карачино озеро, откуда 5 марта Ермак отправил пятидесятника Богдана Брязгу «все Назымские волости пленить и привести к вере, и собрать ясак вдоволь розкладом поголовно».28

25 Эта дата вызвала сомнения уже у Г. Ф. Миллера, считавшего, что повествование о казачьем походе на Тавду, читающееся в КЛ, вообще анахронистично, скорее всего ввиду его позднего происхождения.

26 В других источниках Печенег и Патлик среди пелымских князцов не значатся. См.: Шашков А. Т. Югорские князья в XV-XVIII вв. // Северный регион: Наука. Образование. Культура. 2001. № 1 (3). С. 174.

27 С. В. Бахрушину последнее замечание казалось достоверным, хотя иногда он сомневался в том, что ермаковцы побывали на Тавде (Бахрушин С. В. Научные труды. Т. 3. Ч. 1. С. 94, 146; Ч. 2. С. 98. Ср.: С. 147; Миллер Г. Ф. История Сибири. Т. 2. М., 2000. С. 644). Д. Я. Резун и Р. С. Васильевский убежденно пишут о сборе прославленным атаманом хлеба «в ясак» (Резун Д. Я., Васильевский Р. С. Летопись сибирских городов. Новосибирск, 1989. С. 16).

28 СЛ. С. 317, 323, 325-327, 339, 353, 407, 416-418, 430, 444. Указание на изображение в КЛ похода Брязги в «Пелымские волости» (ПЛДР: XVII век. Кн. 2. С. 698; Киянова О. Н. Поздние летописи в истории русского литературного языка: Конец XVI - начало XVII веков. СПб., 2010. С. 246) неверно.

Заметим, что свидетельство ремезовского С о гибели ста семи ермаковцев «под Чюваши от Кучюма» явно противоречит известию тобольского «списателя» про «первое убиение казаком в Сибири» на Абалацком озере (Там же. С. 559, 568, и др. Ср.: Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. С. 241). Кстати, по словам С. У. Ремезова, привезенных в Москву Сейдяка, Салтана и Карачу «повеле... государь (Федор Иванович. - Я. С.) крестити» (Там же. С. 566, и др.). Но они носили прежние имена и после того, как очутились в «царствующем граде» (см., напр.: Беляков А. В. 1) Ураз-Мухаммед ибн Ондан // Мининские чтения. Труды научной конференции. Нижний Новгород, 2007. С. 31-33, 60; 2) Как звали большого сибирского Карачу? // История, экономика и культура средневековых тюрко-татарских государств Западной Сибири. Материалы II Всероссийской научной конференции: г. Курган, 17-18 апреля 2014 года. Курган, 2014. С. 63), так что данное сообщение «Истории Сибирской» ошибочно.

Солодкин Я. Г. Летописная версия пелымского похода Ермака...

Несмотря на расхождения в датировках (в РЛ события, о которых идет речь, приурочены к 7091 и 7089 гг., в КЛ - к 7087 г.), близость приведенных рассказов очевидна. В них упоминается о взятии Лабутанского городка (Лабутанских городков) и пленении Лабуты (РЛ), «войне» с последним (КЛ), сражении в Паченке, где озеро, прослывшее Поганым (Банным Поганым),29 Ермак наполнил трупами, боях в Кошуках. Если верить «Истории Сибирской» С. У. Ремезова, сражения с вогулами происходили также в Кондырбае и Табарах; в КЛ перечислены другие волости - Красноярская и Калымская, названы в отличие от РЛ княжцы Печенег и Пат лик, говорится о сборе хлеба «въ ясак» на Тавде. Кроме того, в поход по этой реке, как утверждал С. У. Ремезов, ермаковцы двинулись 1 июля, согласно же КЛ, - ровно месяц спустя. Видимо (он поступал так и в других случаях), создатель «Истории Сибирской» заимствовал из явно более содержательной КЛ и сведения о «войне» в Паченке.30

Как писал однажды С. В. Бахрушин, в 1582 г. «находившиеся на службе у Строгановых казаки воевали «Пелымские уезды»»,31 но по примеру Г. Ф. Миллера позднее об этом умолчал, хотя полагал, что экспедиция Ермака должна была преследовать отчасти карательные цели», т. е. связана с набегом 1581 г. пелымских мансей на земли Прикамья.32

В оценке Р. Г. Скрынникова в ремезовском повествовании (включая КЛ) о тавдинском походе достоверные сведения затруднительно отделить от легендарных.33 Обратим внимание на то, что к 1 августа в КЛ отнесено изгнание ермаковцами Карачи с острова на Карачи-ном озере. В РЛ же к этому числу приурочены взятие казаками Тюмени, их выступление «на город Карачинъ», прибытие к Ермаку

29 Н. А. Березикову же представляется, что оно так называлось уже в пору экспедиции Ермака.

30 Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. С. 60-61.

31 Бахрушин С. В. Научные труды. Т. 3. Ч. 2. С. 143.

32См.: Миллер Г. Ф. История Сибири. Т. 1. С. 484.

33Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. С. 243. Ср.: С. 205. Еще Н. М. Карамзин находил, что «известие (КЛ. - Я. С.) о сем походе не весьма достоверно» (Карамзин Н. М. История Государства Российского. Кн. 3. Т. 9. М., 1989. С. 236).

Р. Г. Скрынников признавал явно ошибочными «точные даты», которыми насыщены РЛ и К Л (Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. С. 71, 151, 241, и др.). Подробнее об анахронизмах в «Истории Сибирской» см.: Солодкин Я. Г. Вослед Савве Есипову: Очерки по истории сибирского летописания середины - второй половины XVII века. Нижневартовск, 2011. С. 172-191.

Кстати, принимать ее за официальную летопись (Киянова О. Н. Поздние летописи. С. 245)неправомерно.

Вестник «Альянс-Архео» № 7

вестников «из степи», сражение на озере Чиликуле между «кучум-лянами» и служилыми людьми князя В. В. Кольцова-Мосальского.34 6 августа же, когда, по сообщению «слогателя» КЛ, казаки «по-гребоша вверхъ по Тавде... в Кошуки», - это день гибели «храброго смлада» атамана.

Таким образом, КЛ (как не раз отмечалось в историографии, запечатлевшая устную традицию, бытовавшую в казачьей среде на протяжении многих десятилетий), вероятно, стала одним из источников повествования С. У. Ремезова о пребывании «дружины» Ермака в верховьях Тавды,35 - повествования, которое анахронистично и не находит параллелей в куда более ранних летописных сочинениях и С старших редакций. Поэтому, думается, пелымский поход «рус-кого полка» следует причислить, согласно классификации Е. К. Ромодановской, к вымышленным событиям (одним из них может считаться поездка казаков с сеунчем ко двору Ивана IV, о которой поведал еще Савва Есипов). Возможно, летописная версия этого похода сложилась под влиянием воспоминаний о враждебных действиях Аблегирима против русских накануне «Сибирского взятия» (в «опальной» грамоте первого московского царя Строгановым даже говорится о «посылке» ими волжских атаманов и казаков «воевати... пелым-ские... места», «вогуличи»).36

34См.: Солодкин Я. Г. Из наблюдений над хронологией «Истории Сибирской» С. У. Ремезова // Семен Ремезов и русская культура второй половины XVII-XIX веков. Тобольск, 2005. С. 125, 126, и др.

35 Вывод о том, что С. У. Ремезов располагал протографом КЛ (Шашков А. Проезжая через Самарово: Из прошлого столицы Югорского края // Родина. 2007. № 10. С. 45), остался без обоснования.

36 Миллер Г. Ф. История Сибири. Т. 1. С. 335, 336, 475-476, 484. См. также: ПСРЛ. Т. 36. С. 130.

Кто ты, Ермак Тимофеевич?

Я вижу ошибочность некоторых сообщений в каждой летописи и ни одну не считаю вполне достоверной с первого до последнего слова. Таких летописей нет и не могло быть…

Дмитриев А. Л. К истории Сибирского вопроса // Пермский край. Пермь, 1895.

Одно из самых ярких событий поры начальной колонизации Урала - бесспорно, организация похода «за Камень» казачьей дружины Ермака. Похода, завершившегося сокрушительным разгромом войска сибирского царя Кучума, фактически положившего начало быстрой русской колонизации сибирских просторов по всей их протяженности - от лесистых уральских круч и до самых тихоокеанских вод.

Вот уже четыре века Ермак - повсеместно признанный национальный герой русского народа. Его деяния внесены в скрижали летописей. Огромное число историков перерыли мегатонны архивных бумаг, охотясь за малейшими упоминаниями деталей его поразительной сибирской эпопеи. Писатели, поэты на самых разных языках прославили его дела. И что, наверное, выше всего, благодарная память русских и уязвленная память татар в бесчисленных песнях, легендах закрепила за ним навечно место в пантеоне самых значительных деятелей своего времени.

До наших дней дошли несколько портретов Ермака. На них изображен плотный чернобородый, уверенный в себе человек. Отблескивающая броня доспехов. Грозное оружие в сильных руках.

На портретах он спокоен, взгляд широко посаженных глаз сосредоточен и мудр. И таинствен. И таинственность эта живописцами не придумана. Она естественна для человека, о котором написаны эвересты тонких и толстых книжек, но в которых - что больше всего и поражает читателей - более или менее соотносятся описания только последних года-двух его невероятной судьбы. Об этом писано-переписано. И пересказывать подробности громких Ермаковых походов и побед здесь неуместно. А поговорим о том, что до сих пор вызывает споры исследователей и взаимоисключающие выводы многих читателей многонациональной страны.

Да, Ермак приплыл на Иртыш - все в этом сходятся. Да, в нескольких жестоких сечах разметал Кучумовы рати. И это ни у кого сомнений не вызывает. А до того?! Откуда он взялся, этот герой? Как попал на Урал?.. Как занесло его в Сибирь?..

У историков об этом нет единого мнения. Даже в толковании имени его специалисты определяются так: «Если по мнению такого-то, то… а вот а грамоте такой-то он назван…»

Так что понятен абзац величайшего знатока русских летописей и архивов Николая Михайловича Карамзина, которым он посчитал необходимым предварить в своей «Истории государства Российского» описание Ермаковой сибирской эпопеи: «Начиная описание Ермаковых подвигов, скажем, что они, как все необыкновенное, чрезвычайное, сильно действуя на воображение людей, произвели многие басни, которые смешались в преданиях с истиною и под именем летописаний обманывали самих историков…»

Конечно же, сделать обзор всех этих «обманов» невозможно в одном очерке. Поэтому здесь мы попытаемся коснуться только нескольких аспектов освещения в летописях личности Ермака и его предсибирской жизни.

В науке бытуют сегодня четыре основные точки зрения на появление Ермака на Урале. Приведем их по хронологии появления.

1. Его привела в Сибирь неуемная страсть к прикарманиванию чужих богатств, которую он до того успешно утолял, грабя всех, кого ни попадя, на нижневолжских просторах. И где ратники Ивана Грозного так прищемили ему хвост, что он вынужден был срочно перебираться в места, более для таких дел благоприятные.

2. Его призвали защищать от набегов инородцев свои владения прикамские богатеи Строгановы.

3. Казачий атаман Ермак самозванно возник на строгановских землях. И они, чтобы избавиться от присутствия у себя могучей шайки разбойников и в то же время чтобы получить себе добрый навар, уговорили атамана направиться в Сибирь, где от богатств всяких у тамошних татар короба лопаются, а уж они Ермаку помогут и порохом, и едой, и проводниками.

4. Ермак Тимофеевич - один из военачальников казачьих формирований на правительственной службе, был в срочном порядке, по докладу приуральских властей, направлен с западного фронта, где он сражался с поляками, на восточные рубежи государства, где резко обострилось сопротивление местных жителей русским колонизаторам.

Первая точка зрения основана на старейшем из дошедших до нас письменных источников, описавшем Ермаковы подвиги, - так называемой Есиповской летописи. Летопись эту закончил составлять в 1636 году в Тобольске дьяк Савва Есипов. Приказал ему совершить эту работу архиепископ Тобольский Нектарий. Владыка повелел дьяку порасспросить оставшихся в живых казаков, сподвижников Ермаковых, почитать рукописи татарских летописцев и дал в пользование синодник казачьей дружины. (Синодник этот был составлен в 1622 году казаками Ермаковой дружины по просьбе предыдущего тобольского преосвященного - Киприяна, который попросил их тогда же и составить «Написание» о том, как они «приидоша в Сибирь».) По есиповским записям судя, казаки эти действительно вволю наразбойничались на волжских струях, а потом присланное царское войско заставило их искать новое место для грабежа, и они, посовещавшись, решили - давайте махнем в Сибирь, там уж московский царь нас не достанет, там уж мы вновь разгуляемся. О Строгановых Есиповская летопись совершенно не упоминает. И только в одном из ее позднейших списков глухо звучит фраза, что, мол, что-то подобное где-то записано. В общем, нападение на Сибирь казаков Ермака - их личная идея и присоединение Сибири - их личная заслуга.

Такая точка зрения устоялась. У нее были и есть сторонники среди известнейших дореволюционных и советских историков. Что ж, может, так все и было. Только уж больно похоже на рядовой былинный сюжет.

Вторую точку зрения обосновывают, прежде всего, так называемая Строгановская летопись и несколько царских грамот, тексты которых с ней согласуются. Главным моментом этой летописи является сообщение, что 6 апреля 1579 года Максим Яковлевич Строганов отправил гонца на Нижнюю Волгу к тамошним казакам, приглашая их к себе на службу и суля за то всякие блага. Опять же понуждаемые царской погоней, казаки с радостью ухватились за такое предложение и почти немедля прибыли в строгановские владения. Строгановы их приняли очень радушно, и не только приветили и кормили два года и два месяца, но, истратив на их снаряжение, по некоторым источникам, около 20 тысяч рублей (деньги очень немалые), дав им и харч на дорогу, и проводников, отправили покорять Сибирь.

Все изложенное в версии Строгановской летописи очень возможно, и ей доверились и Н. М. Карамзин, и С. М. Соловьев, и ряд других виднейших историков. И действительно, почему бы ей не верить? Строгановы действительно страдали от набегов и непокорившихся местных князьков, и воинственных сибирских мурз. И действительно у царя не хватало войск защитить надежно все свои владения. Строгановы хорошо усвоили урок 1552 года, когда жители Соликамской молили государя о помощи от осадивших город ногайских татар. Тогда в ответ на их просьбу царь прислал… складной образ Николая Чудотворца. Другого защитника он им прислать не смог.

Так что, когда сибирским царем стал Чингизид Кучум, в 1571 году написавший самому московскому царю, что, мол, больше дань ты от меня не получишь, а как жить дальше нам, сам решай - можем и воевать, можем и мирно бытовать, - Строгановы глубоко задумались о своей безопасности.

Уже в 1572 году они формируют свой казачий полк в тысячу человек, который был ими собран по разрешению царя, но, правда, тут же и отправлен по цареву указу на фронт у Оки. Тем временем Кучум продолжал нападать на строгановские владения и уже в 1573 году организовал мощную экспедицию туда. Только предельная мобилизация Строгановыми своих ратников позволила им отстоять свои городки.

Вот тогда-то и поняли окончательно Строгановы: покой на их землях настанет, только когда они утвердятся и за Камнем. Они надумали просить у царя разрешение на владение приобскими землями - и получили его в 1574 году. Так Строгановы хотели решить все свои проблемы - да еще с немалым приварком. Но для того чтобы свершить задуманное, нужны силы. И нет ничего необычного в том, что они решили позвать защитников издали. Надо помнить - в 1578 году истек двадцатилетний срок освобождения от податей, которое было даровано Строгановым и людям, что селились на их землях, в 1558 году. С 1578 года начался отток мобильных работников, особенно мужчин, которые не желали выплачивать предъявленные им налоги. С кем же Строгановым оставалось идти воевать татар?! Так что с этой стороны и историческая логика, и фактическая канва событий соотносятся.

Что же смущает несогласных с версией этой летописи? Слишком уж там выпячено строгановское участие. Вплоть до того - сколько, и как, и кому Максим дал, и как проводников подбирал, и прочее, и прочее.

Кроме того, незачем им было, по мнению некоторых, у себя держать ораву (не менее 500 человек) вооруженных бездельников целых два года. Не такие Строгановы были дураки, чтобы сначала пригласить людей, а потом придумать, чем бы их занять. Они уж, наверное, сразу бы и припас им приготовили да прикупили, чем зря два года деньги тратить на их прокорм.

Летом 1581 года на строгановские владения было совершено два очень грозных нападения пелымских князей - сначала Бегбелия, а потом Кихека. Как сообщает летопись, оба эти набега были отражены ратниками, собранными Максимом и Григорием Строгановыми. Причем второе нападение случилось день в день, когда Строгановы отпустили Ермака в Сибирь и он только-только погрузился в свои струги. Так никто за ним в погоню, чтоб помог, не послал, а сила тогда на Строгановых навалилась великая. Еле-еле отбились.

А другие факты…

К примеру, такой. Дали Ермаку проводников, которые уже через 9 дней заблудились…

В общем, довольно основательные сомнения есть в точности Строгановской летописи. Как заявил один критик ее, многое в ней было переработано «для прославления этой семьи».

Третья точка зрения основывается на осмыслении обеих летописей и некоторых других исторических документов.

Так, Кунгурский летописец в седьвдрм разделе утверждает, что «…а в поход Ермак, на струги дружине своей у Максима взимая с пристрастием, а не вовсе в честь или взаймы, но убити хотеша и жита его разграбить и дом его и при нем живущих разорити в конец, и приступи к Максиму гызом. Максим же увещеваше их Богом и государем, что числом их запасов дати, и о том прося у них кабалы: егда возвратитеся, на ком те припасы по цене взяты и кто отдаст точно или с лихвою? Из них же войска паче всего Иван Кольцов с есаулы крикнуша: „О мужик! не знаешь ли, ты и теперь мертв, возмем тя и расстреляем по клоку…“»

Что-то не похож этот разговор на соглашение полюбовное. Да и историк П. С. Икосов (он же был главноуправляющим имений у Строгановых и, следовательно, был знаком с их закрытыми архивами) утверждает, что нападения на строгановские земли пелымцев были спровоцированы бесчинством в тех местах Ермаковых казаков. Может, и поход-то Ермаков был начат в предзимье, 1 сентября, чтоб спровадить их поскорее. Ведь, чтобы воевать в Сибири, зима плохо годилась для конных казаков и была не совсем удобна для плавания на стругах. Уж Строгановым-то было доподлинно известно, что «в Сибирь зимним путем на конях пройти не мочно».

Так что вполне может быть и так, что сговор Строгановых с казаками был вынужденным для уральских владык и довольно немирным.

Четвертая точка зрения не так распространена. У нее очень немного сторонников. Но и она базируется на документальной основе. В 1867 году появилась на русском языке изданная переписка военачальников и Канцелярии Стефана Батория. И вот там отыскался рапорт, в котором некий пан Стравинский доносит своему королю, что под Могилевом, где польским войскам противостояли московские рати, среди военачальников русских находится «Ермак Тимофеевич, атаман казацкий».

Правда, сторонники всех предыдущих точек зрения на это сообщение накинулись дружненько. Сначала придирались к тому, что атаман не так назван, потом говорили, что донесение датировано 27 июня 1581 года, а по Строгановским летописям, 1 сентября Ермак уже отплыл от Строгановых, немыслимо, мол, перебраться в столь короткий срок на такие дали. Ну и, главное, такое понимание жизненной стези Ермака ни в какую не согласуется с летописями.

Хотя в народной фольклорной традиции хранится и такая информация: воевал, мол, Ермак Тимофеевич за царя-батюшку и когда тот Казань брал, и когда Астрахань осаживал. Да и надо было вельможам Ивана Грозного начать наконец реагировать и на мольбы о защите Строгановых, и на просьбы о помощи чердынского воеводы. Потому что Кучумовы орды стали тревожить уже всю восточную границу Московского государства…

В общем, вопрос требует дальнейшего изучения.

Так же, как и такой, правда, довольно мелкий - а как все же звать Ермака Тимофеевича?

Видимо, поначалу ничего в том имени необычного не было. Мало ли кого как зовут. Тем более, что, когда копнулись в строгановских архивах, там Ермаков оказалось всяких разных не один. Так, у младшего сына Аникия Строганова, Семена, в дворне было даже два Ермака по переписи 1583 года - Ермак Морок и Ермак-езовщик (рыбак). Но поскольку в святцах православных вроде такого имени не было, стали вспоминать, что так называют еще и котел, в котором артели еду готовят. Стало быть, до атаманства Ермак был кашеваром. Потом выяснилось, что так на Волге называют мельничный жернов. Он тогда, выходит, из мельников в разбойники подался?..

И тут обнаруживается, что подвиги Ермака в Сибири были занесены еще в одну летопись, составленную в 1760 году тобольским ямщиком Иваном Леонтьевичем Черепановым.

Черепановская летопись сразу стала сенсацией, потому что в ней впервые отыскалась - что бы вы думали? - родословная Ермака. В ней подробно расписывалось, как его дед подрабатывал извозом у муромских разбойников, за то был изловлен и посажен в тюрьму. Потом сбежал с женой и двумя детьми, которые после смерти отца нашли себе приют в строгановских вотчинах. Оказалось, что Ермак - это Василий Тимофеевич Оленин. И у него еще есть куча родных и двоюродных братьев.

Вообще, вещь достаточно невероятная. Казак - разбойник, человек, живущий фактически вне закона, вдруг во всеуслышанье объявляет о своих родственниках, ставя их тем под несомненный удар. Н. М. Карамзин эти «новости» назвал «сказкой», а историк Л. H. Майков вообще категорически заявил в 1876 году: «…летопись И. Л. Черепанова не заслуживает того, чтобы она была напечатана…»

Но неожиданно появились свидетельства, что Черепановская летопись - просто добросовестная компиляция многих источников. И один из них - «Сказание Сибирской земли» - отыскал известный уральский краевед, Александр Алексеевич Дмитриев. В этом «Сказании» сведения о Ермаке практически полностью совпадали с черепановскими.

Конечно, и на А. А. Дмитриева тоже сразу накинулись критики. Они обвинили опубликованный им текст в том, что он «…представляет неумную и подчас нелепую подделку под славянский (язык. - Л.С. )…» и что он вообще не имеет имени составителя. Однако у Дмитриева нашлись и защитники, в конце концов доказавшие, что такие же биографические данные о Ермаке впервые записаны не так уж и далеко от 1633 года.

С одной стороны, это сразу укрепило позиции Черепановской летописи. Но, с другой стороны, стали раздаваться и голоса - не слишком ли много разноречивых сведений появилось в одно и то же якобы время и в одном и том же месте. Ведь Дмитриев нашел свое «Сказание» не где-нибудь, а в Соликамском уезде.

В общем, и с вопросом имени сибирского героя тоже немалые сложности.

Кстати, хотя заслуги этого человека перед Московским государством были признаны практически сразу же - как же, сам Иван Васильевич Грозный ему шубу со своего плеча пожаловал, - то вот возведение его в ранг национального героя имело своих оппонентов.

Вопрос оказался настолько серьезным, что был даже вынесен на заседания «Исторического отделения» С.-Петербургской академии наук 3 и 6 июня 1748 года. Вот какие сведения о том заседании приводит в своей книге «Дом Строгановых в XVI–XVII веках» А. А. Введенский: «…в протоколах… отмечено, что „господин профессор Ломоносов мнит, что подлинно неизвестно, для себя ли Ермак воевал Сибирь или для всероссийского самодержца, однако сие правда, что он потом поклонился ею всероссийскому монарху. Того ради, буде оные рассуждения, которые об его делах с некоторым похулением написаны, не могут быть переменены, лучше их всех выкинуть“».

Академика смущало, что главный герой событий был разбойником. В. К. Тредьяковский, поддерживая М. В. Ломоносова, указывал: «Понеж благопристойность и некоторые политические опасности и предосторожности требуют, чтобы нечестным названием Ермака не оскорблять читателей, а особенно Российских, которые уже все к нему великую склонность имеют за учиненное им знатное и полезное дело… то… помянутые об нем описания все выключить вон, ежели поправлены и умягчены быть не могут».

Вот так-то. А вы говорите: Оруэлл, Платонов… В России причесывать историю эвон еще когда начали. Так что и всю правду о Ермаке Тимофеевиче нам еще предстоит выяснять. Но в то же время, большинство из нас, думается, сможет смириться с мыслью, что сегодня наука не знает достаточно определенно - как, когда, по чьему желанию атаман Ермак заявился на Урал. В конце концов, для потомков важнее знать не то, как он здесь появился, а то, что он здесь совершил.

Казалось бы, в этом-то все исследователи едины: совершил блистательный подвиг. Ведь, как выразился Николай Михайлович Карамзин, «…ни современники, ни потомство не думали отнимать у Ермака полной чести сего завоевания, величая доблесть его не только в летописаниях, но и в святых храмах, где мы еще и ныне торжественно молимся за него…»

Молимся, естественно, в русских православных храмах.

Но ведь там молятся далеко не все.

О чем, к примеру, свидетельствует письмо, опубликованное в журнале «Родина» (№ 5 за 1990 год, с. 75). Автор письма М. Х. Халитов к «…личности человека по кличке „Ермак“…» относится совсем иначе. Он считает, что пришедшие в Сибирь атаман и его казаки - просто-напросто «профессиональные убийцы», которые «…расстреливали наших предков, как диких животных, в крови потопили их сопротивление. Привыкшие убивать всякого, кто попадется, к убийствам „туземцев“… относились как к тренировкам по мишеням. И вот таких людей русская литература и русский народ в подавляющем большинстве представляют как народных героев, считая захват чужих земель и покорение других народов святым делом, подвигом. До настоящего времени я еще не встречал ни в печати, ни по радио, ни по телевидению, ни в кино ни слова осуждения злодеяниям этих так называемых „первопроходцев“ и их атамана. Не первопроходцы они, а первоубийцы…».

Вот так жестко, резко М. Х. Халитов отвергает благолепное мнение Н. М. Карамзина.

Что тут сказать? Можно просто отмахнуться от мнения Халитова, через четыре сотни лет после сибирских событий пытающегося посчитаться с обидчиком «своих предков». А можно и задуматься. И припомнить. Не он первый поднимает голос против стереотипов, устоявшихся в истории. А уж относительно качества оценок автора «Истории государства Российского» мы имеем свидетельство самого Александра Сергеевича Пушкина:

В его «Истории» изящность, простота

Доказывают нам без всякого пристрастия

Необходимость самовластья

И прелести кнута…

Действительно, столкновение столь крайних оценок деятельности Ермакова воинства высвечивает одну весьма непростую проблему - проблему оценки русской колонизации восточных земель, а точнее - чего уж там таиться, - проблему оценки русского империализма.

У этой проблемы много аспектов.

Вот один из них.

Почти все маститые русские историки (и в далеко минувшие дни, и во дни сегодняшние) пишут для всей нашей огромной страны «Историю» с позиций… дворовых великого князя московского. Владения которого, правда, разрослись со временем от Балтийского моря до Японского и от Черного до Белого. И стали многоязыкой, многоукладной империей. А они - историки - так и продолжают писать историю русского православного владения по канону, заведенному еще в дальней давности. Его удачно стилизовал А. С. Пушкин:

…Как ныне сбирается вещий Олег

отмстить неразумным хазарам…

Наши правители - естественно, сведущие, многомудрые правители (за некоторыми исключениями!). А вот они - всякие там хазары - в лучшем случае неразумные, темные нечестивцы.

Что - эти наши историки такие уж простаки, что не заметили превращения княжества в империю? Да нет, конечно, все это замечено и описано. Только описано с точки зрения «руководителей» этой империи, привитой и им, историкам, и большей части русского населения, которых тоже приучили считать, что христианнейшие русские правители, вдохновленные самим Господом, должны были использовать всю мощь крепнущей русской нации на приобщение «нехристей» к свету Господню. При этом как бы не замечалось, что попутно прибирались к рукам и территории этих «нехристей», что помимо их воли и желания строились там церкви и крестили «темных инородцев».

Так, во всяком случае, представлялось многим ученым. И во многих русских головах такое упрощенное понимание предназначенности Московского государства, выраженное краткой формулой «Москва - третий Рим», привилось. И этому поспособствовали и деяния Ермаковы.

Ведь, с точки зрения русского человека, победы Ермака на берегах Иртыша - не что иное, как великое свершение многовековых чаяний русского народа. Ведь Ермаку удалось блистательной победой завершить последнее действие великой исторической трагедии, начатой резней на Калке в 1223 году. Резню эту устроили нежданно свалившиеся на русские земли орды Чингисхана (тоже, кстати, создавшего всемирную империю). И вот оно, свершилось великое возмездие за более чем трехвековое пребывание в состоянии унизительного страха, жизни в ожидании каждодневно возможного опустошительного татарского нашествия. А уж когда эти нашествия свершались, пощады русским не было…

Этот страх не прошел и после Куликова поля, потому что почти сразу вслед за ним Москва была сожжена Тохтамышем. И не испарился после «стояния на Угре», потому что грозные ханства татарские продолжали окружать русские земли со всех сторон. И со всех сторон, повторим, можно было от них ждать набега, разорений, неволи, гибели. И уж как ни радовался русский народ разгрому Казанского и Астраханского ханств, как можно забыть, что стоил он многих кровавых усилий. А тут вдруг не многочисленные русские рати, а какая-то банда, шайка, безвестная до того ватага громит, да как - наголову, грознейшее и мощнейшее Сибирское ханство, рассеивает его воинство, в сотни раз большее по численности! Воинство, которым в сечах руководил прямой потомок Чингисхана Кучум. Вот тогда-то все русские поверили по-настоящему: все, татарской опасности - конец!

И никто русский народ за это осудить не вправе.

Так что с полным основанием Ермак Тимофеевич - национальный герой русского народа. Исполать ему!

Только не надо делать его героем всех народов империи. Не может он стать героем татарского народа, так же как трудно приучить поляков считать Суворова их национальным героем. Или Шамиля - русским.

Да, так получилось: мы - наследники создателей и жителей одной из величайших империй в мире. И не надо шарахаться от этого слова только потому, что нам еще в детских садах внушали: империалисты - это бяки. И невдомек нам было, что, назвав бывшую Российскую империю - СССР, большевики мало что изменили в империалистической сути огромной страны.

Но что же такое империализм? Н. Бердяев в «Судьбе России» предлагает такое толкование этого термина: «В истории нового человечества происходит двойственный процесс - процесс универсализации и процесс индивидуализации, объединения в большие тела и дифференциация на малые тела. Национализм есть начало индивидуализации, империализм - начало универсализации. В то же время, как национализм склонен к обособлению, империализм хочет выхода в мировую ширь… Империалистическая воля пролила много крови в человеческой истории, но за ней скрыта идея мирового единства человечества, преодолевающего всякую национальную обособленность, всякий провинционализм… И очень наивна та философия истории, которая верит, что можно предотвратить движение по этому пути мировой империалистической борьбы, которая хочет видеть в нем не трагическую судьбу всего человечества, а лишь злую волю тех или иных кланов, тех или иных правительств…»

Правда, у русского империализма, по тонкому наблюдению профессора Гарвардского университета Ричарда Пайпса, многократно повторенный историей феномен стремления многих правителей к концентрации народов и государств вокруг какого-то одного народа или государства имел еще и более «субъективные» объяснения. Определяющее из них, по Пайпсу, - бедность природы исконных русских земель. Но этот фактор многократно усиливался и завистью московских правителей к образу жизни правителей и народов окружающих стран. Ведь купцы доводили до них и нежную мягкость сибирских соболей, и красоту кубков, блюд арабского чеканного серебра, и тонкие кипрские вина, и прочая, и прочая, и прочая… И довольно простой, в военном отношении, конечно, им казалась возможность добраться посуху или водой в любой конец тогдашнего мира, где были эти богатства - в Европу, бухарские края, Сибирь и далее.

Потому-то в русской истории и столь чтимы герои-захватчики (как и в истории империалистической Испании - Кортес и Писарро, а в истории США - «пионеры» захвата у индейцев западных территорий Северной Америки).

Конечно же, это понимали и великие русские философы. Тот же Николай Бердяев констатирует: «…Человечество идет к единству через борьбу, распрю и войну. Это - печально, это может вызвать наше негодование, это - показатель большой тьмы, в которую погружены самые корни человеческой жизни, но это так…» Тем не менее он убежденно заявляет: «Но империализм с его мировыми притязаниями вовсе не означает непременно угнетение и истребление малых народностей…»

Владимир Соловьев, другой великий русский философ, как бы дополняет Бердяева: «Всякая народность имеет право жить и развивать свои силы, не нарушая таких же прав других народностей».

А уж если им довелось схлестнуться в ратоборстве, то надо помнить - после любой драки наступает мир. И снова надо жить рядом. И понимать - «…никогда нельзя сказать, что в любой борьбе один народ целиком представляет добро, а другой зло, один народ может быть лишь относительно более прав, чем другой». (Это опять Бердяев).

Вот и всё. Рецепт прост. И в нем одно из основных требований - не навязывать другим свой стиль жизни, своих богов, своих героев. Но то, что осмыслили великие русские философы, далеко не стало нормами бытия российской, а потом и советской государственности. Если многие малые народы искренне тянулись к большой, великой культуре русского народа, то государственные структуры делали все, чтобы эту культуру сделать монокультурой. Заменяли арабский алфавит кириллицей, для всех вводили один обязательный государственный язык, одних и тех же святых и героев - Владимира Святителя, Степана Разина, Павлика Морозова…

Думается, при всем огромном моральном и политическом значении для русских сделанного Ермаком не стоит делать его героем, скажем, татарского народа. У него есть Тохтамыш, которого тоже вовсе не обязательно чтить москвичам…

Насколько сложно отличить реальную историю от умело рассказанной легенды? Особенно когда обе они касаются абсолютно реального человека. О Ермаке Тимофеевиче, казачьем атамане, жившем в середине — конце XVI века, легенды сочиняли как друзья, так и враги.

Великий воин и покоритель Сибири, сражавшийся и погибший во славу своей страны. Споры идут насчет его имени, количества войск под началом и обстоятельств смерти... Но подвиг его не вызывает сомнений.

Голод и осада

Сибирь, татарский город Кашлык (Искер), 1585 год. Зима была долгой и чудовищно холодной, даже по сибирским меркам. Снега навалило столько, что было сложно пройти пару шагов, не то что охотиться. И ночью и днем беспрестанно дул промозглый ледяной ветер.

Ранее из-за непрекращающихся осенних боев казакам не удалось собрать достаточно припасов. Войско Ермака не привыкло роптать, но еды катастрофически не хватало, а людей и так оставалось не более двух сотен...

Весна не принесла облегчения: снова пришли татары, взяв город в кольцо. Осада грозила растянуться на многие месяцы, обрекая казаков на голодную смерть. Но Ермак оставался Ермаком — как всегда, мудрым и хладнокровным.

Выждав до июня и усыпив бдительность татар, он послал своего ближайшего сподвижника — Матвея Мещеряка—на ночную вылазку. Матвей вместе с двумя десятками воинов пробрались к стану Карачи — татарского полководца—и устроили резню.

Карачи с трудом спасся бегством, но оба его сына погибли, а казаки растворились в ночи также неожиданно, как и пришли.

Осада была снята, да только вопрос провианта оставался столь же острым, как и зимой. Как накормить войско, когда татары могут напасть в любой момент?

И вот в августе пришла долгожданная добрая весть—к Кашлыку приближается богатый торговый караван с припасами для казаков. Надо лишь защитить его от врага...

Что в имени тебе моем?

Доподлинно неизвестно, в какой год родился Ермак. Даты называют разные: 1532, 1534, 1537 и даже 1543 год. Разнятся и слухи о месте его рождения — то это село Борок на Северной Двине, то неизвестный поселок с реки Чусовой, то Качалинская станица на Дону. Оно и понятно, чуть ли не каждый казачий род хотел похвалиться, что именно у них появился на свет легендарный атаман!

Под вопросом стоит даже имя Ермака. Одни историки утверждают, что Ермак — это сокращение от русского имени Ермолай, другие зовут его Ермилом, третьи производят имя от Германа и Еремея. А может, Ермак — это лишь прозвище? И на самом деле атамана звали Василий Тимофеевич Аленин. Откуда взята фамилия, неизвестно — в те времена среди казаков они были не в ходу.

Кстати, о казаках: слово «армак» у них означало «большой», как общий котел для трапезы. Ничего не напоминает? И разумеется, нельзя забывать о врагах Ермака, которые при всей своей к нему ненависти уважали его безмерно. Ирмак на монгольском — «стремительно бьющий ключ», практически гейзер. На татарском ярмак означает «рубить, рассекать». На иранском эрмек—«муж, воин».

И это еще далеко не весь список! Представьте, сколько копий сломали историки, споря между собой и пытаясь раскопать то самое, настоящее имя Ермака или хотя бы его происхождение. Увы, казаки редко вели летописи, а при устном распространении информации что-то теряется, что-то додумывается, что-то меняется до неузнаваемости. Примерно так реальная история и распадается на десятки мифов. Единственное, чего нельзя отрицать, — имя у Ермака оказалось очень удачное.

Вольный казак

В первые десятилетия зрелой жизни, где-то до 1570 года, Ермак Тимофеевич отнюдь не был ангелом. Он был типичным казачьим атаманом, ходившим по вольной Волге со своей дружиной и нападавшим на русские купеческие караваны да татарские и казахские отряды. Наиболее распространенное мнение гласит, что Ермак в молодые годы поступил на службу к знаменитым тогда уральским купцам Строгановым, охраняя товар на Волге и Дону. А затем уже «пошел от работы на разбой», собрал себе малое войско и перешел к вольнице.

Впрочем, спорный период в жизни Ермака длился относительно недолго. Уже в 1571 году он помогал дружине отбивать нападение крымского хана Девлет-Гирея под стенами Москвы, в 1581-м доблестно сражался в Ливонской войне под началом воеводы Дмитрия Хворостинина, командуя казачьей сотней. А уже в 1582 году про бравого атамана вспомнили те самые Строгановы.

Забыв про все прегрешения Ермака, они крайне уважительно попросили его защитить купеческие интересы Руси в Сибири. В те годы Сибирским ханством правил жестокий и бесчестный хан Кучум, свергнувший хана Едигера, который поддерживал более или менее добрые отношения с Русским царством. Кучум же говорил о мире, а на деле постоянно атаковал купеческие караваны и выдвинул свою армию в район Перми.

Ермак согласился с купцами не только ради богатой награды. Татарский хан был правоверным мусульманином и распространял ислам по Сибири и всюду, где мог дотянуться. Для православного казачьего атамана было делом чести бросить вызов Кучуму и победить. Собрав относительно небольшую дружину — около 600 человек, — Ермак Тимофеевич выдвинулся в великий поход на Сибирь.

Гроза Сибирского ханства

Чтобы описать все военные подвиги Ермака, одной статьи будет недостаточно. Тем более что, как и в случае с его местом рождения или именем, многие из них искажены пересказом, другие преуменьшены или приукрашены, почти для каждого события имеются две-три версии. Фактически произошло невероятное — шесть сотен казачьих воинов прошли насквозь громадное Сибирское ханство, раз за разом нанося поражение двадцатикратно превосходящей их армии татар.

Воины Кучума были быстры, но казаки научились быть быстрее. Когда их окружали, они уходили по рекам на небольших мобильных лодках — стругах. Они брали города штурмом и основывали собственные укрепления, затем так же превратившиеся в города.

В каждом бою Ермак использовал новую тактику, уверенно бил врага, и казаки были готовы идти за ним в огонь и в воду. Четыре года шло покорение Сибири. Ермак сломил сопротивление татар и договаривался о мире с местными ханами и царьками, приводя их к подданству Русского царства. Но удача не могла сопровождать атамана вечно...

Слух о купеческом караване, несущем припасы для умирающего от голода войска казаков, оказался ловушкой. Ермак вместе с остатком дружины выдвинулся из Кашлыка вверх по реке Иртыш и попал в засаду Кучума. Казаков атаковали под покровом темноты, и хотя те отбивались как бешеные, татар было слишком много. Из 200 уцелело не более 20 человек. Ермак отходил к стругам последним, прикрывая своих товарищей, — и погиб, упав в речные волны.

Человек-легенда

Легенда гласит, что тело великого атамана, выловленное из реки его врагами, пролежало на воздухе месяц, так и не начав разлагаться. Ермака похоронили с воинскими почестями на кладбище села Баишево, но за оградой, так как он не был мусульманином. Татары настолько уважали павшего врага, что его оружие и броня долгое время считались волшебными. За одну из кольчуг, к примеру, давали семь семей рабов, 50 верблюдов, 500 лошадей, 200 быков и коров, 1000 овец...

Ермак проиграл тот бой, но его дело не умерло вместе с ним. Сибирское ханство не оправилось отудара, нанесенного ему казачьим воинством. Покорение Западной Сибири продолжилось, хан Кучум погиб через десять лет, и его потомки не смогли оказать достойного сопротивления. По всей Сибири основывались поселки и города, ранее враждовавшие местные племена вынуждены были принять подданство Русского царства.

Сказания о Ермаке слагались как при его жизни, так и после смерти. Нет-нет да и находился потомок потомка другого потомка, доподлинно знавший некоего казака из дружины великого атамана и готовый рассказать всю правду. На свой лад, разумеется. И таких примеров — десятки и сотни. Но столь ли важно в данном случае отличить реальность от вымысла? Сам Ермак Тимофеевич наверняка от души бы повеселился, слушая рассказы о себе.

Сергей ЕВТУШЕНКО