Дебют
Вот я не разделяю представлений о гении, как о тигре в узкой области и беспомощном слепом котёнке во всей остальной жизни. Это уже не гений, это социальный инвалид. Ресурсов должно хватать на всё… Тем более на элементарные социальные знания и манипуляции.
Набоков в «защите Лужина» рисует портрет гениального шахматиста, который за всю жизнь прочитал только две книги

«вокруг света за 80 дней» и «записки о Шерлоке Холмсе». Он плохо ориентирован во времени и пространстве, потому что всё время погружён в свой платоновский мир шахматных идей и видимо, «дурная материя» представляется ему недостойной внимания тенью. Но вот парадокс…великий шахматист-это великий стратег и тактик, по-другому быть не может (…хотя есть у меня ещё версия, что самые сильные шахматисты -экстрасенсы…). И как же так получается, что стратегическое зрение не позволяет Лужину увидеть катастрофическую слабость и уязвимость своего, так сказать, социального фланга и личностного центра, разгром позиции своего тела в плане здоровья и нормального функционирования (ему около 30, а он уже страдает одышкой, ожирением, ревматизмом и геморроем)…,Поэтому я считаю, что Лужин - «биоробот-терминатор», запрограммированный «продюсером» Валентиновым (зачёркнуто-Джоном Коннором)))) на уничтожение шахматного противника. Валентинов сделал всё, чтобы убить в своём подопечном все аспекты человеческого. Да, он взял благодарный и податливый материал. ..Лужин с детства демонстрировал паталогический аутизм (250 перемен просидел на дровах под аркой) и влечение к неодушевлённому и метафизическому. Родители ничем не смогли помочь сыну, так как близоруко не видели дальше носа своих проблем и интересов. Отец был увлечён интрижкой с троюродной сестрой жены, а мать вся погрузилась в переживания по поводу его неверности. ..Лужин был предоставлен сам себе, и нашёл убежище от своего обременительного бытия в шахматном мире. В этом ему помогла та самая тётя, которая была любовницей его отца. Она не только научила его игре, но и поощряла пропуски школы для дальнейшего совершенствования мастерства (эта тетя вела свою игру по расшатыванию лужинской семьи, что ей удалось)… И когда умирает мать, а отец готов завести новую семью, и успехи маленького Лужина в шахматах не вызывают сомнения, появляется Валентинов. Он «берёт его под крыло», увозя от отца. Валентинов, как бы раскручивает Лужина, зарабатывая на нём неплохие деньги (сборы за игры вслепую, денежные призовые и т.д.) Лужин «затачивается» под шахматы. Валентинов ограничивает его общение с женщинами, достигая тем самым сублимации либидо; запрещает алкоголь, но разрешает курить и есть сладкое (никотин глюкоза- допинг для нервной системы). «Продюсер» развивает его шахматный интеллект, но при этом подавляет волю, и закрепощает общую эрудицию, получая в результате успешную, но покорную, зависимую от него и ограниченную шахматную дойную корову. А когда накопившаяся усталость привела к естественному спаду в игре, он его кидает и уезжает в Америку осваивать кинематограф. Хорошо этот момент представлен в экранизации с одноимённым названием нидерландского режиссёра Марлина Горриса с (2000год). Итак, они едут в корете...
-Лужин, выходи! Вот, держи! (даёт ему чемодан с вещами на первое время и немного денег)
-Но что мне делать, куда я пойду…???
-Мне нужно ехать, я опаздываю
-Пожалуйста, не бросайте меня!
-относись к этому, как к новому шансу…пора сделать что-то ещё в жизни. Ты никогда не станешь играть лучше, а того, что есть - недостаточно.
-Что это за город? -кричит Лужин уезжающей корете вслед (вот она - экзистенциальная заброшенность))
…Однако, по Набокову, он остаётся в шахматах, продолжает играть, постепенно набирая силу и становится претендентом на звание чемпиона мира. Он приезжает на турнир в Италию, где встречается с русской девушкой Натальей Катковой (в романе её имя не указано). Вот об этих и последующих событиях основное содержание романа.

Миттельшпиль
Знакомство с Катковой несколько оживило Лужина. Но он увидел в ней не женщину, а, скорее мать и социального работника. Символична картина их встречи. Лужин, идя по тропинке, роняет из рваного кармана платок и монету. Она подбирает за ним и отдаёт ему, завязывается неловкий разговор и в дальнейшем выстраиваются странные отношения, построенные на чувстве жалости к Лужину и оппозиции к родителям у неё, и "материнской" зависимости у него. Однако, этот "флирт" помогает шахматисту успешно выступать в турнире и выйти в финал, где предстоит игра с Туратти (его прототип-чешский мастер-гипермодернист Рихард Рети). И вот, ключевой момент...финальная партия с Туратти. Игру прерывают, по регламенту переносят на следующий день в самый критический момент,когда решалась судьба партии в позиции острого динамического равновесия.... Лужин испытывает галлюцинации, теряет контроль над собой, в результате оказывается лежащим на улице без сознания, где его подбирает пьяная компания и увозит домой. Лужин лечится в санатории. Психиатр считает, что это сильное нервное истощение в результате перенапряжения, И навсегда запрещает ему играть в шахматы ("шахматы-холодная забава, которая сушит и развращает мысль...страстный шахматист также нелепен, как сумасшедший, изобретающий вечный двигатель или считающий камушки на берегу...ужас, страдание, уныние - вот,что порождает эта изнурительная игра"). С доктором согласна Каткова и настаивает, чтобы Лужин осваивал простейшие социальные навыки и знания, чтобы хоть как-то соответствовать роли мужа и культурного человека. Они играют свадьбу, снимают квартиру "на скорую руку, но на барскую ногу", Каткова устраивает светские вечера... И в это время с Лужиным начинают твориться странные вещи..."Будущее смутно представлялось ему как молчаливое объятие, длящееся без конца, в счастливой полутьме, где проходят, попадают в луч и скрываются опять, смеясь и покачиваясь, разнообразные игрушки мира сего...но в минуты одиночества бывало ощущение странной пустоты". А после случайной встречи на одном балу со своим одноклассником Петрищевым, он вдруг стал задумываться над "всеми ходами жизни от болезни до бала". Затем следует приезд соотечественницы к ним в гости, которая,оказывается, знает ту самую тётю, которая научила его играть..."и как только прошла первая радость - что вот он установил самый факт повторения,-как только он стал тщательно проверять своё открытие, Лужин содрогнулся. Смустно любуясь и смутно ужасаясь, он прослеживал, как страшно, как изощрённо, как гибко повторялись за это время, ход за ходом, образы его детсва (и усадьба, и город, и школа, и питерская тётя), но ещё не понимал, чем это комбинационное повторение так для его души ужасно" Он решил быть осмотрительнее и нужно было придумать защиту против этой коварной комбинации, освободиться от неё, для этого следовало предугадать её конечную цель, роковое её направление, но это ещё не представлялось возможным. "Мысль, что повторение будет продолжаться была так страшна, что ему ему хотелось остановить часы жизни, прервать вообще игру, застыть, и при этом он замечал, что продолжает существовать, что-то подготовляется, ползёт, развивается, и он не властен прекратить движение".
Последней каплей для гроссмейстера стало повторное появление в его жизни Валентинова. Забавно, что накануне Лужин испытал «пробную защиту»… «обмануть козни таинственного противника. Приём в том, чтобы совершить какое-нибудь нелепое, но неожиданное действие, которое бы выпадало из общей планомерности жизни и таким образом путало бы дальнейшее сочетание ходов, задуманных противником». Во время сопровождения жены и тёщи по магазинам, он вдруг говорит, что идёт к дантисту, а сам направляется домой, но испугавшись дежавю, заходит в женскую парикмахерскую и выражает намерение купить восковой бюст-куклу («неожиданный ход, великолепный ход»), но затем отшучивается. Подходя к дому, он-таки встречает Валентинова… «Едем. Дело исключительной важности…» Когда они приехали и Лужин остался один в комнате, то всё понял. От звука голоса Валентинова «вспомнил с восхитительной, влажной печалью, свойственной воспоминаниям любви, тысячу партий, сыгранных им когда-то…Были комбинации чистые и стройные, где мысль восходила к победе по мраморным ступеням; были нежные содрогания в уголке доске, и страстный взрыв, и фанфара ферзя, идущего на жертвенную гибель…Всё было прекрасно, все переливы любви, все излучены и таинственные тропы, избранные ею. И эта любовь была гибельна. Ключ найден. Цель атаки ясна. Неумолимым повторением ходов она приводит опять к той же страсти, разрушающей жизненный сон. Опустошение, ужас, безумие.» Валентинов предложил ему сняться в эпизоде какого-то фильма, где будут другие гроссмейстеры, в том числе и Туратти. Лужин понял, что «никакого кинематографа нет, кинематограф только предлог…ловушка…Вовлечение в шахматную игру, и затем следующий ход ясен. Но этот ход сделан не будет». Он убегает, приходит домой, не даёт объяснений взволнованной жене, вынимает всё из карманов, говорит последние слова «Стоп-машина…единственный выход - нужно выпасть из игры. Было хорошо (целуя руки Катковой)». Затем закрылся в комнате. А за дверью росли голоса и грохот, «было там человек двадцать,должно быть,-Валентинов, Туратти, старик с цветами, сопевший, крякавший, и ещё, и ещё, и все вместе чем-то били в дрожащую дверь. Квадратная ночь, однако, была ещё слишком высоко…» Лужин с трудом открыл окно, и… больше «никакого Александра Ивановича не было».

Эндшпиль.
Все произошедшее с гроссмейстером можно интерпретировать упрощённо-клинически и предположить, что у Лужина на фоне аутизма и нервного перенапряжения состоялся дебют шизофрении с последующим маниакально-депрессивным синдромом, что и привело его к суициду. Но это, как мне кажется, неоправданное и нелитературное упрощение.
Сначала мне казалось, что невидимый противник Лужина - это смерть, которая объявила на него охоту и собирается поставить гроссмейстеру мат (от арабского «мат»-мёртв). И, наблюдая пробную защиту Лужина, я вспомнил, что читал у Карлоса Кастанеды - «В мире, где за каждым охотится смерть не может быть маленьких или больших решений (прим.-ходов?). Есть лишь решения, которые мы принимаем перед лицом своей неминуемой смерти». И ещё, чтобы не стать добычей «той, что стоит за левым плечом», нужно быть текучим и непредсказуемым, что и попытался сделать Лужин. Но потом я понял, что смерть-это не противник, а его последняя несокрушимая, хоть и патологическая, защита…
Так защита от кого или от чего? Защита от бытия, от вечного ницшеанского возвращения острой пустоты бытия, которую он так хорошо почувствовал, когда ушёл из шахмат, попытался жить семейной жизнью и развлекаться «игрушками мира сего».
В экранизации Лужин чувствует в событиях его жизни руку невидимого противника, которым оказывается Лев Валентинов. Он искусственно нагнетает напряжение вокруг Лужина, что повышает вероятность его проигрыша в партии с Туратти. Но у Набокова всё глубже…Валентивно только одна из фигур в руках бытия против гроссмейстера. Это тонкое абстрактное построение было бы трудно передать кинематографически, поэтому режиссёр пошёл на упрощение. Зрелищность возросла, но глубинный смысл, заложенный Набоковым, - утерян.
Пытаясь расшифровать онтологический код из повторяющихся событий, людей и мест, он понимает, что сама жизнь (судьба, бытие) нападая на него, заставляют занять прежнюю оборонительную позицию-уйти в свой талант, в шахматы. Но он понимает, что страсть к шахматам гибельна. Его защита - его страсть к шахматам оказалась ошибочной, саморазрушительной. Эту ошибку предвидела жизнь и неумолимый ход, подготовляемый давно, был теперь сделан...И Лужин находит скрытый резерв в своей позиции, он совершает самоубийство, выбирая смерть вместо поражения. Смерть для него - это лишь ход и уже "оттуда"через Каткову (в экранизации) он доигрывает и выигрывает партию у Туратти по заранее предсказанным и записанным им ходам. Набоков, конечно, не одобрил такого хэппи-энда, но сюжетно-художественно получилось неплохо.
А был ли у Лужина, скажем так, другой путь? Основная проблема в том, что его дар, его гений, оказался его проклятьем. Талант он, безусловно, не зарыл, но личность закопал и вот от этого вся дисгармония в его жизненной позиции. Как говорил Сантаяна, тот кто не усвоил урок вынужден возвращаться к нему снова... жизнь каждый раз будет повторять и указывать на слабое и уязвимое место. Талант -да, но где в Лужине личность? И трижды здоровое общество не сможет помочь человеку, который забыл себя ради какой-то страсти.
Как сказал бы Эрих Фромм Лужин, Лужин не смог стать продуктивной личностью, не смог преодолеть чувство отделённости от окружающего мира, бессилия, одиночества, тревоги, неуверенности путём формирования спонтанных связей с миром через любовь, творческий труд, через развитие и проявление телесных, душевных заложенных в нём потенциалов (один интеллект-это горе от ума).. Его защита от бытия оказалась патологической. Ему была неведома главная защита-любовь. Вместо того, чтобы выбрать смерть, он мог бы избрать продолжение жизни, научиться любить (не только шахматы, а одушевлённое),осуществить продолжение рода.

10-летнему мальчику Лужину родители сообщили, что он сможет посетить школу сразу после возвращения из деревни в Петербург. В страхе перед неизведанным, маленький Лужин сбегает прямо с вокзала и скрывается на чердаке в усадьбе. Там, среди вещей, он обнаруживает треснувшую шахматную доску. Вскоре его находят и несут вниз.

Школьная пора и большие надежды

Отец Лужина имел склонность к писательству. В своих очерках он часто видел белокурого мальчугана, способного играть на скрипке или писать картины. Отец часто думал о сыне – какое будущее ждет недюжинного и неразгаданного мальчика? Именно поэтому было решено отправить Лужина на обучение, где тот смог бы раскрыть таланты, ведь школьное учреждение славилось особенной внимательностью к каждому обучающемуся. К сожалению, после поступления в школу, преподаватели заявляли, будто мальчик вялый и даже если имеет способности, то он их пока не проявляет. Преподаватели никак не смогли понять ученика.

Лужин даже на переменках не проявляет никакого участия в ребяческих играх, предпочитая оставаться наедине с собственными мыслями. Одноклассники часто подшучивали, называя мальчика героем отцовских книжек по имени Антоша. В попытке поговорить дома с сыном на школьную тему, тот с бешенством опрокинул чашку с блюдцем на стол.

Увлечение

Апрель. Именно в это время у Лужина появилась тяга, которой он был увлечен всю жизнь. Во время одного музыкального вечера, тоскующая тетушка дала пару простых уроков шахматной игры. С тех пор прошло несколько дней, и Лужин увидел шахматную партию среди школьников. Именно тогда и пришло осознанием, что мальчик знает об игре больше чем те ребята, что соревнуются.

Со временем, успеваемость в школе начинает падать, потому что Лужин часто прогуливая занятия, отправляется к тетушке поиграть в очередную партию. Таким образом, прошла неделя. Дома раздается звонок, с просьбой объяснить отсутствие сына на школьных занятиях. Родители приходят в ужас, и глава семейства требует от сына объясниться. Но, мальчишке скучно и он на все упреки лишь устало зевает. Его отправили в комнату. После этого в семье начинается скандал, где мать думает, что ее все вокруг обманывают, а отец тем временем раздумывает о собственной тяжелой ноше.

Первые победы

К тетушке постоянно приходит пожилой мужчина и однажды Лужин у него выигрывает партию. Старик удивился ранним способностям мальчика и пророчил ему хорошее будущее. Добрый дедушка объяснил мальчику систему обозначений, благодаря которой тот вскоре даже без доски и фигур смог разыгрывать партии.

После этого отец семейства надолго пропал, а его супруга заподозрила измену. Состоялся серьезный разговор, после которого, отец предложил сыну сыграть в шахматы. Лужин младший несколько раз подряд выиграл, после чего тот понял страсть сына к шахматам, которая поразила его. Следующим утром глава семейства привел одного доктора, который играл в шахматы лучше него. Это не помогло, ведь сын обыграл и мужчину. С данного момента, страсть Лужина к игре в шахматы захватывает все его воображение и оставляет остальной мир на второй план. Вскоре мальчик отказался посещать школу, а в дальнейшем смог появиться в журнале

Болезни и смерти

Скоро он убегает из дома и направляется к тетушке, которая встретила его трауром – старый партнер по шахматам скончался. Лужин вновь бежит, и в сознании мелькают события жизни, он не в силах понять – видел ли в гробу покойника или нет. Сознание затуманивается, превращая окружение в полный бред.

Болезнь длилась долго, и родители увозят мальчика заграницу на лечение. Мать уехала на родину одна, а отец начал появляться в обществе тетушки. Приходит повестка – мать скончалась в Петербурге.

Лужин начал выступать и выигрывать во всех престижных соревнованиях по всей Европе и в России. Отец тем временем возвращается к мысли о рассказе, где белокурый парень становится знаменитым шахматистом и погибает в молодости. Но, книга не идет. Вскоре, простудившись после дождливой прогулки, отец заболел и умер.

Триумф и провал

Лужин продолжает играть и близок к встрече с чемпионом. В этот момент он встретил будущую жену – эмигрантку из России. В глазах окружающих, эта пара становится странной. Они поженились. Состоялась встреча с давним противником, окончившаяся ничьей. От перенапряжения Лужин сильно заболел. Супруга любыми способами старается оградить любимого мужчину от шахмат, но прошлое увлечение нельзя так просто выкинуть. Супруги несколько раз говорили о посещении могилы отца, которую постоянно откладывали. Лужин постоянно думает о незавершенном турнире, часто появляются мысли, сопряженные людьми и шахматными ходами, которые сводят с ума.

Исход

Прогуливаясь по магазинам с тещей и женой, Лужин нашел повод их покинуть. У него вновь возникает ощущение повторения, когда он заходит в магазин, оказавшийся парикмахерской. Дома он встречает старого проводника, устраивавшего турниры. Мужчина предлагает съемки в картине про шахматистов. Лужин вновь думает, что это уловка, где ходы продуманы и его вновь ожидает повторение.

Жена плачет, Лужин ходит по комнатам и несет бред о том, что игра должна закончиться, о необходимости выпасть из нее. Скоро должны прийти гости, и Лужин запирается в собственной ванной комнате. Он разбивает окно и протискивается в раму. Вися на волоске от гибели, он полагает, что необходимо отпустить этот мир. В то время как дверь выбили, его уже не было в комнате.

Заключение

Смысл данного романа заключается в самопожертвовании: пожертвовать шахматным конем для окончания и победы в игре. Здесь, аналогия с помешательством, где роль коня исполняет сам Лужин, жертвуя собой, ради спасения.

Год написания:

1929

Время прочтения:

Описание произведения:

Защита Лужина – роман, написанный Владимиром Набоковым. Опубликован роман был в 1929 году. Это произведение является одним из самых известных в творчестве писателя. Частично сюжет был основан на событиях из жизни друга Набокова, который был гроссмейстером. В 1924 году его друг покончил с собой, это также нашло отражение в романе.

Краткое содержание романа
Защита Лужина

Родители десятилетнего Лужина к концу лета наконец решаются сообщить сыну, что после возвращения из деревни в Петербург он пойдет в школу. Боясь предстоящего изменения в своей жизни, маленький Лужин перед приходом поезда убегает со станции обратно в усадьбу и прячется на чердаке, где среди прочих незанимательных вещей видит шахматную доску с трещиной. Мальчика находят, и чернобородый мужик несет его с чердака до коляски.

Лужин старший писал книги, в них постоянно мелькал образ белокурого мальчика, который становился скрипачом или живописцем. Он часто думал о том, что может выйти из его сына, недюжинность которого была несомненна, но неразгаданна. И отец надеялся, что способности сына раскроются в школе, особенно славившейся внимательностью к так называемой «внутренней» жизни учеников. Но через месяц отец услышал от воспитателя холодноватые слова, доказывающие, что его сына понимают в школе еще меньше, чем он сам: «Способности у мальчика несомненно есть, но наблюдается некоторая вялость».

На переменах Лужин не участвует в общих ребяческих играх и сидит всегда в одиночестве. К тому же сверстники находят странную забаву в том, чтобы смеяться над Лужиным по поводу отцовских книжек, обзывая его по имени одного из героев Антошей. Когда дома родители пристают к сыну с расспросами о школе, происходит ужасное: он как бешеный опрокидывает на стол чашку с блюдцем.

Только в апреле наступает для мальчика день, когда у него появляется увлечение, на котором обречена сосредоточиться вся его жизнь. На музыкальном вечере скучающая тетя, троюродная сестра матери, дает ему простейший урок игры в шахматы.

Через несколько дней в школе Лужин наблюдает шахматную партию одноклассников и чувствует, что каким-то образом понимает игру лучше, чем играющие, хотя не знает еще всех ее правил.

Лужин начинает пропускать занятия - вместо школы он ездит к тете играть в шахматы. Так проходит неделя. Воспитатель звонит домой, чтобы узнать, что с ним. К телефону подходит отец. Потрясенные родители требуют у сына объяснения. Ему скучно что-либо говорить, он зевает, слушая наставительную речь отца. Мальчика отправляют в его комнату. Мать рыдает и говорит, что ее обманывают и отец, и сын. Отец думает с грустью о том, как трудно исполнять долг, не ходить туда, куда тянет неудержимо, а тут еще эти странности с сыном…

Лужин выигрывает у старика, часто приходящего к тете с цветами. Впервые столкнувшись с такими ранними способностями, старик пророчит мальчику: «Далеко пойдете». Он же объясняет нехитрую систему обозначений, и Лужин без фигур и доски уже может разыгрывать партии, приведенные в журнале, подобно музыканту, читающему партитуру.

Однажды отец после объяснения с матерью по поводу своего долгого отсутствия (она подозревает его в неверности) предлагает сыну посидеть с ним и сыграть, например, в шахматы. Лужин выигрывает у отца четыре партии и в самом начале последней комментирует один ход недетским голосом: «Худший ответ. Чигорин советует брать пешку». После его ухода отец сидит задумавшись - страсть сына к шахматам поражает его. «Напрасно она его поощряла», - думает он о тете и сразу же с тоской вспоминает свои объяснения с женой…

Назавтра отец приводит доктора, который играет лучше его, но и доктор проигрывает сыну партию за партией. И с этого времени страсть к шахматам закрывает для Лужина весь остальной мир. После одного клубного выступления в столичном журнале появляется фотография Лужина. Он отказывается посещать школу. Его упрашивают в продолжение недели. Все решается само собой. Когда Лужин убегает из дому к тете, то встречает ее в трауре: «Твой старый партнер умер. Поедем со мной». Лужин убегает и не помнит, видел ли он в гробу мертвого старика, когда-то побивавшего Чигорина, - картины внешней жизни мелькают в его сознании, превращаясь в бред. После долгой болезни родители увозят его за границу. Мать возвращается в Россию раньше, одна. Однажды Лужин видит отца в обществе дамы - и очень удивлен тем, что эта дама - его петербургская тетя. А через несколько дней они получают телеграмму о смерти матери.

Лужин играет во всех крупных городах России и Европы с лучшими шахматистами. Его сопровождает отец и господин Валентинов, который занимается устройством турниров. Проходит война, революция, повлекшая законную высылку за границу. В двадцать восьмом году, сидя в берлинской кофейне, отец неожиданно возвращается к замыслу повести о гениальном шахматисте, который должен умереть молодым. До этого бесконечные поездки за сыном не давали возможности воплотить этот замысел, и вот сейчас Лужин-старший думает, что он готов к работе. Но книга, продуманная до мелочей, не пишется, хотя автор представляет ее, уже готовую, в своих руках. После одной из загородных прогулок, промокнув под ливнем, отец заболевает и умирает.

Лужин продолжает турниры по всему миру. Он играет с блеском, дает сеансы и близок к тому, чтобы сыграть с чемпионом. На одном из курортов, где он живет перед берлинским турниром, он знакомится со своей будущей женой, единственной дочерью русских эмигрантов. Несмотря на незащищенность Лужина перед обстоятельствами жизни и внешнюю неуклюжесть, девушка угадывает в нем замкнутый, тайный артистизм, который она относит к свойствам гения. Они становятся мужем и женой, странной парой в глазах всех окружающих. На турнире Лужин, опередив всех, встречается с давним своим соперником итальянцем Турати. Партия прерывается на ничейной позиции. От перенапряжения Лужин тяжело заболевает. Жена устраивает жизнь таким образом, чтобы никакое напоминание о шахматах не беспокоило Лужина, но никто не в силах изменить его самоощущение, сотканное из шахматных образов и картин внешнего мира. По телефону звонит давно пропавший Валентинов, и жена старается предотвратить встречу этого человека с Лужиным, ссылаясь на его болезнь. Несколько раз жена напоминает Лужину, что пора посетить могилу отца. Они планируют это сделать в ближайшее время.

Воспаленный мозг Лужина занят решением неоконченной партии с Турати. Лужин измучен своим состоянием, он не может освободиться ни на мгновение от людей, от себя самого, от своих мыслей, которые повторяются в нем, как сделанные когда-то ходы. Повторение - в воспоминаниях, шахматных комбинациях, мелькающих лицах людей - становится для Лужина самым мучительным явлением. Он «шалеет от ужаса перед неизбежностью следующего повторения» и придумывает защиту от таинственного противника. Основной прием защиты состоит в том, чтобы по своей воле, преднамеренно совершить какое-нибудь нелепое, неожиданное действие, выпадающее из общей планомерности жизни, и таким образом внести путаницу в сочетание ходов, задуманных противником.

Сопровождая жену и тещу по магазинам, Лужин придумывает повод (посещение дантиста), чтобы оставить их. «Маленький маневр>, - усмехается он в таксомоторе, останавливает машину и идет пешком. Лужину кажется, что когда-то он уже проделывал все это. Он заходит в магазин, вдруг оказавшийся дамской парикмахерской, чтобы этим неожиданным ходом избежать полного повторения. У дома его дожидается Валентинов, предлагающий Лужину сняться в фильме о шахматисте, в котором участвуют настоящие гроссмейстеры. Лужин чувствует, что кинематограф - предлог для ловушки-повторения, в которой следующий ход ясен… «Но этот ход сделан не будет».

Он возвращается домой, с сосредоточенным и торжественным выражением быстро ходит по комнатам в сопровождении плачущей жены, останавливается перед ней, выкладывает содержимое своих карманов, целует ей руки и говорит: «Единственный выход. Нужно выпасть из игры». «Мы будем играть?» - спрашивает жена. Вот-вот должны прийти гости. Лужин запирается в ванной. Он разбивает окно и с трудом пролезает в раму. Остается только отпустить то, за что он держится, - и спасен. В дверь стучат, явственно слышится голос жены из соседнего окна спальни: «Лужин, Лужин». Бездна под ним распадается на бледные и темные квадраты, и он отпускает руки.

«Дверь выбили. «Александр Иванович, Александр Иванович?» - заревело несколько голосов.

Но никакого Александра Ивановича не было».

Вы прочитали краткое содержание романа "Защита Лужина". Предлагаем вам также посетить раздел Краткие содержания , чтобы ознакомиться с изложениями других популярных писателей.

В третьем сиринском романе с неприкрытой откровенностью выразилась сила, уже угадываемая в «Машеньке» и «Короле, даме, валете», строящая жизнь человека помимо его воли - та «потусторонность», которую Вера Набокова определяла как набоковскую, «главную тему», отсылая к двум его стихотворениям: «Слава» (1942) и «Влюбленность» (1973). В первом Набоков называет потусторонность «тайной», «которую носит в душе и выдать которую не может… Этой тайне он был причастен много лет, почти не сознавая ее…» (Вера Набокова. Предисловие к сборнику «Стихи». Анн Арбор, 1979). Последнее набоковское стихотворение - «Влюбленность», где в заключительной строфе говорится о потусторонности, «приотворившейся в темноте». «Приотворить», зримо явить ее в сцеплении обыденных событий, - задача «Защиты Лужина». Многозначителен и финал романа, где вечность-потусторонность, шепотом говорившая с героем всю его жизнь и полускрыто игравшая с ним, вдруг «угодливо и неумолимо раскинулась перед ним» во всем ее «ледяном» ужасе

Читать книгу Защита Лужина онлайн

Владимир Набоков

Защита Лужина

Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным. Его отец - настоящий Лужин, пожилой Лужин, Лужин, писавший книги, - вышел от него, улыбаясь, потирая руки, уже смазанные на ночь прозрачным английским кремом, и своей вечерней замшевой походкой вернулся к себе в спальню. Жена лежала в постели. Она приподнялась и спросила: «Ну что, как?» Он снял свой серый халат и ответил: «Обошлось. Принял спокойно. Ух… Прямо гора с плеч». «Как хорошо… - сказала жена, медленно натягивая на себя шелковое одеяло. - Слава Богу, слава Богу…»

Это было и впрямь облегчение. Все лето - быстрое дачное лето, состоящее в общем из трех запахов: сирень, сенокос, сухие листья - все лето они обсуждали вопрос, когда и как перед ним открыться, и откладывали, откладывали, дотянули до конца августа. Они ходили вокруг него, с опаской суживая круги, но, только он поднимал голову, отец с напускным интересом уже стучал по стеклу барометра, где стрелка всегда стояла на шторме, а мать уплывала куда-то в глубь дома оставляя все двери открытыми, забывая длинный, неряшливый букет колокольчиков на крышке рояля. Тучная француженка, читавшая ему вслух «Монте-кристо» и прерывавшая чтение, чтобы с чувством воскликнуть «бедный, бедный Дантес!», предлагала его родителям, что сама возьмет быка за рога, хотя быка этого смертельно боялась. Бедный, бедный Дантес не возбуждал в нем участия, и, наблюдая ее воспитательный вздох, он только щурился и терзал резинкой ватманскую бумагу, стараясь поужаснее нарисовать выпуклость ее бюста.

Через много лет, в неожиданный год просветления, очарования, он с обморочным восторгом вспомнил эти часы чтения на веранде, плывущей под шум сада. Воспоминание пропитано было солнцем и сладко-чернильным вкусом тех лакричных палочек, которые она дробила ударами перочинного ножа и убеждала держать под языком. И сборные гвоздики, которые он однажды положил на плетеное сидение кресла, предназначенного принять с рассыпчатым потрескиванием ее грузный круп, были в его воспоминании равноценны и солнцу, и шуму сада, и комару, который, присосавшись к его ободранному колену, поднимал в блаженстве рубиновое брюшко. Хорошо, подробно знает десятилетний мальчик свои коленки, - расчесанный до крови волдырь, белые следы ногтей на загорелой коже, и все те царапины, которыми расписываются песчинки, камушки, острые прутики. Комар улетал, избежав хлопка, француженка просила не егозить; с остервенением, скаля неровные зубы, - которые столичный дантист обхватил платиновой проволокой, - нагнув голову с завитком на макушке, он чесал, скреб всей пятерней укушенное место, - и медленно, с возрастающим ужасом, француженка тянулась к открытой рисовальной тетради, к невероятной карикатуре.

- «Нет, я лучше сам ему скажу, - неуверенно ответил Лужин старший на ее предложение. - Скажу ему погодя, пускай он спокойно пишет у меня диктовки». «Это ложь, что в театре нет лож, - мерно диктовал он, гуляя взад и вперед по классной. - Это ложь, что в театре нет лож». И сын писал, почти лежа на столе, скаля зубы в металлических лесах, и оставлял просто пустые места на словах «ложь» и «лож». Лучше шла арифметика: была таинственная сладость в том, что длинное, с трудом добытое число, в решительный миг, после многих приключений, без остатка делится на девятнадцать.

Он боялся, Лужин старший, что, когда сын узнает, зачем так нужны были совершенно безликие Трувор и Синеус, и таблица слов, требующих ять, и главнейшие русские реки, с ним случится то же, что два года назад, когда, медленно и тяжко, при звуке скрипевших ступеней, стрелявших половиц, передвигаемых сундуков, наполнив собою весь дом, появилась француженка. Но ничего такого не случилось, он слушал спокойно, и, когда отец, старавшийся подбирать любопытнейшие, привлекательнейшие подробности, сказал, между прочим, что его, как взрослого, будут звать по фамилии, сын покраснел, заморгал, откинулся навзничь на подушку, открывая рот и мотая головой («не ерзай так», опасливо сказал отец, заметив его смущение и ожидая слёз), но не расплакался, а вместо этого весь как-то надулся, зарыл лицо в подушку, пукая в нее губами, и вдруг, быстро привстав, - трепанный, теплый, с блестящими глазами, - спросил скороговоркой, будут ли и дома звать его Лужиным.

И теперь, по дороге на станцию, в пасмурный, напряженный день, Лужин старший, сидя рядом с женой в коляске, смотрел на сына, готовый тотчас же улыбнуться, если тот повернет к нему упрямо-отклоненное лицо, и недоумевал, с чего это он вдруг стал «крепенький», как выражалась жена. Сын сидел на передней скамеечке, закутанный в бурый лоден, в матросской шапке, надетой криво, но которую никто на свете сейчас не посмел бы поправить, и глядел в сторону, на толстые стволы берез, которые, крутясь, шли мимо, вдоль канавы, полной их листьев. «Тебе не холодно?» - спросила мать, когда, на повороте к мосту, хлынул ветер, от чего побежала пушистая рябь по серому птичьему крылу на ее шляпе. «Холодно», - сказал сын, глядя на реку. Мать, с мурлыкающим звуком, потянулась было к его плащику, но, заметив выражение его глаз, отдернула руку и только показала перебором пальцев по воздуху: «завернись, завернись поплотнее». Сын не шевельнулся. Она, пуча губы, чтобы отлепилась вуалетка ото рта, - постоянное движение, почти тик, - посмотрела на мужа, молча прося содействия. Он тоже был в плаще-лодене, руки в плотных перчатках лежали на клетчатом пледе, который полого спускался и, образовав долину, чуть-чуть поднимался опять, до поясницы маленького Лужина. «Лужин, - сказал он с деланной веселостью, - а, Лужин?» - и под пледом мягко толкнул сына ногой. Лужин подобрал коленки. Вот крыши изб, густо поросшие ярким мхом, вот знакомый старый столб с полустертой надписью (название деревни и число душ), вот журавль, ведро, черная грязь, белоногая баба. За деревней поехали шагом в гору, и сзади, внизу, появилась вторая коляска, где тесно сидели француженка и экономка, ненавидевшие друг дружку. Кучер чмокнул, лошади опять пустились рысью. Над жнивьем по бесцветному небу медленно летела ворона.

Станция находилась в двух верстах от усадьбы, там, где дорога, гулко и гладко пройдя сквозь еловый бор, пересекала петербургское шоссе и текла дальше, через рельсы, под шлагбаум, в неизвестность. «Если хочешь, пусти марионеток», - льстиво сказал Лужин старший, когда сын выпрыгнул из коляски и уставился в землю, поводя шеей, которую щипала шерсть лодена. Сын молча взял протянутый гривенник. Из второй коляски грузно выползали француженка и экономка, одна вправо, другая влево. Отец снимал перчатки. Мать, оттягивая вуаль, следила за грудастым носильщиком, забиравшим пледы. Прошел ветер, поднял гривы лошадей, надул малиновые рукава кучера.

Оказавшись один на платформе, Лужин пошел к стеклянному ящику, где пять куколок с голыми висячими ножками ждали, чтобы ожить и завертеться, толчка монеты; но это ожидание было сегодня напрасно, так как автомат оказался испорченным, и гривенник пропал даром. Лужин подождал, потом отвернулся и подошел к краю платформы. Справа, на огромном тюке, сидела девочка и, подперев ладонью локоть, ела зеленое яблоко. Слева стоял человек в крагах, со стеком в руках, и глядел вдаль, на опушку леса, из-за которого через несколько минут появится предвестник поезда - белый дымок. Спереди, по ту сторону рельс, около бесколесного желтого вагона второго класса, вросшего в землю и превращенного в постоянное человеческое жилье, мужик колол дрова. Вдруг туман слёз скрыл все это, обожгло ресницы, невозможно перенести то, что сейчас будет, - отец с веером билетов в руке, мать, считающая глазами чемоданы, влетающий поезд, носильщик, приставляющий лесенку к площадке вагона, чтобы удобнее было подняться. Он оглянулся. Девочка ела яблоко; человек в крагах смотрел вдаль; все было спокойно. Он дошел, словно гуляя, до конца платформы и вдруг задвигался очень быстро, сбежал по ступеням, - битая тропинка, садик начальника станции, забор, калитка, елки, - дальше овражек и сразу густой лес.

Сначала он бежал прямо лесом, шурша в папоротнике, скользя на красноватых ландышевых листьях, - и шапка висела сзади на шее, придержанная только резинкой, коленям в шерстяных, уже городских чулках было жарко, - он плакал на бегу, по-детски картаво чертыхаясь, когда ветка хлестала по лбу, - и наконец остановился, присел, запыхавшись, на корточки, так что лоден покрыл ему ноги.

Только сегодня, в день переезда из деревни в город, в день, сам по себе не сладкий, когда дом полон сквозняков, и так завидуешь садовнику, который никуда не едет, только сегодня он понял весь ужас перемены, о которой ему говорил отец. Прежние осенние возвращения в город показались счастьем. Ежедневная утренняя прогулка с француженкой, - всегда по одним и тем же улицам, по Невскому и кругом, через Набережную, домой, - никогда не повторится. Счастливая прогулка. Иногда ему предлагали начать с Набережной, но он всегда отказывался, - не столько потому, что с раннего детства любил привычку, сколько потому, что нестерпимо боялся петропавловской пушки, громового, тяжкого удара, от которого дрожали стекла домов и могла лопнуть перепонка в ухе, - и всегда устраивался так (путем незаметных маневров), чтобы в двенадцать часов быть на Невском, подальше от пушки, - выстрел которой настиг бы его у самого дворца, если бы изменился порядок прогулки. Кончено также приятное раздумье после завтрака, на диване, под тигровым одеялом, и ровно в два - молоко в серебряной чашке, придающей молоку такой драгоценный вкус, и ровно в три - катание в открытом ландо. Взамен всего этого было нечто, отвратительное своей новизной и неизвестностью, невозможный, неприемлемый мир, где будет пять уроков подряд и толпа мальчиков, еще более страшных, чем те, которые недавно, в июльский день, на мосту, окружили его, навели жестяные пистолеты, пальнули в него палочками, с которых коварно были сдернуты резиновые наконечники.

Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным. Его отец – настоящий Лужин, пожилой Лужин, Лужин, писавший книги, – вышел от него, улыбаясь, потирая руки, уже смазанные на ночь прозрачным английским кремом, и своей вечерней замшевой походкой вернулся к себе в спальню. Жена лежала в постели. Она приподнялась и спросила: «Ну что, как?» Он снял свой серый халат и ответил: «Обошлось. Принял спокойно. Ух… Прямо гора с плеч». «Как хорошо… – сказала жена, медленно натягивая на себя шелковое одеяло. – Слава Богу, слава Богу…»

Это было и впрямь облегчение. Все лето – быстрое дачное лето, состоящее в общем из трех запахов: сирень, сенокос, сухие листья – все лето они обсуждали вопрос, когда и как перед ним открыться, и откладывали, откладывали, дотянули до конца августа. Они ходили вокруг него, с опаской суживая круги, но, только он поднимал голову, отец с напускным интересом уже стучал по стеклу барометра, где стрелка всегда стояла на шторме, а мать уплывала куда-то в глубь дома оставляя все двери открытыми, забывая длинный, неряшливый букет колокольчиков на крышке рояля. Тучная француженка, читавшая ему вслух «Монте-кристо» и прерывавшая чтение, чтобы с чувством воскликнуть «бедный, бедный Дантес!», предлагала его родителям, что сама возьмет быка за рога, хотя быка этого смертельно боялась. Бедный, бедный Дантес не возбуждал в нем участия, и, наблюдая ее воспитательный вздох, он только щурился и терзал резинкой ватманскую бумагу, стараясь поужаснее нарисовать выпуклость ее бюста.

Через много лет, в неожиданный год просветления, очарования, он с обморочным восторгом вспомнил эти часы чтения на веранде, плывущей под шум сада. Воспоминание пропитано было солнцем и сладко-чернильным вкусом тех лакричных палочек, которые она дробила ударами перочинного ножа и убеждала держать под языком. И сборные гвоздики, которые он однажды положил на плетеное сидение кресла, предназначенного принять с рассыпчатым потрескиванием ее грузный круп, были в его воспоминании равноценны и солнцу, и шуму сада, и комару, который, присосавшись к его ободранному колену, поднимал в блаженстве рубиновое брюшко. Хорошо, подробно знает десятилетний мальчик свои коленки, – расчесанный до крови волдырь, белые следы ногтей на загорелой коже, и все те царапины, которыми расписываются песчинки, камушки, острые прутики. Комар улетал, избежав хлопка, француженка просила не егозить; с остервенением, скаля неровные зубы, – которые столичный дантист обхватил платиновой проволокой, – нагнув голову с завитком на макушке, он чесал, скреб всей пятерней укушенное место, – и медленно, с возрастающим ужасом, француженка тянулась к открытой рисовальной тетради, к невероятной карикатуре.

– «Нет, я лучше сам ему скажу, – неуверенно ответил Лужин старший на ее предложение. – Скажу ему погодя, пускай он спокойно пишет у меня диктовки». «Это ложь, что в театре нет лож, – мерно диктовал он, гуляя взад и вперед по классной. – Это ложь, что в театре нет лож». И сын писал, почти лежа на столе, скаля зубы в металлических лесах, и оставлял просто пустые места на словах «ложь» и «лож». Лучше шла арифметика: была таинственная сладость в том, что длинное, с трудом добытое число, в решительный миг, после многих приключений, без остатка делится на девятнадцать.

Он боялся, Лужин старший, что, когда сын узнает, зачем так нужны были совершенно безликие Трувор и Синеус, и таблица слов, требующих ять, и главнейшие русские реки, с ним случится то же, что два года назад, когда, медленно и тяжко, при звуке скрипевших ступеней, стрелявших половиц, передвигаемых сундуков, наполнив собою весь дом, появилась француженка. Но ничего такого не случилось, он слушал спокойно, и, когда отец, старавшийся подбирать любопытнейшие, привлекательнейшие подробности, сказал, между прочим, что его, как взрослого, будут звать по фамилии, сын покраснел, заморгал, откинулся навзничь на подушку, открывая рот и мотая головой («не ерзай так», опасливо сказал отец, заметив его смущение и ожидая слез), но не расплакался, а вместо этого весь как-то надулся, зарыл лицо в подушку, пукая в нее губами, и вдруг, быстро привстав, – трепанный, теплый, с блестящими глазами, – спросил скороговоркой, будут ли и дома звать его Лужиным.

И теперь, по дороге на станцию, в пасмурный, напряженный день, Лужин старший, сидя рядом с женой в коляске, смотрел на сына, готовый тотчас же улыбнуться, если тот повернет к нему упрямо-отклоненное лицо, и недоумевал, с чего это он вдруг стал «крепенький», как выражалась жена. Сын сидел на передней скамеечке, закутанный в бурый лоден, в матросской шапке, надетой криво, но которую никто на свете сейчас не посмел бы поправить, и глядел в сторону, на толстые стволы берез, которые, крутясь, шли мимо, вдоль канавы, полной их листьев. «Тебе не холодно?» – спросила мать, когда, на повороте к мосту, хлынул ветер, от чего побежала пушистая рябь по серому птичьему крылу на ее шляпе. «Холодно», – сказал сын, глядя на реку. Мать, с мурлыкающим звуком, потянулась было к его плащику, но, заметив выражение его глаз, отдернула руку и только показала перебором пальцев по воздуху: «завернись, завернись поплотнее». Сын не шевельнулся. Она, пуча губы, чтобы отлепилась вуалетка ото рта, – постоянное движение, почти тик, – посмотрела на мужа, молча прося содействия. Он тоже был в плаще-лодене, руки в плотных перчатках лежали на клетчатом пледе, который полого спускался и, образовав долину, чуть-чуть поднимался опять, до поясницы маленького Лужина. «Лужин, – сказал он с деланной веселостью, – а, Лужин?» – и под пледом мягко толкнул сына ногой. Лужин подобрал коленки. Вот крыши изб, густо поросшие ярким мхом, вот знакомый старый столб с полустертой надписью (название деревни и число душ), вот журавль, ведро, черная грязь, белоногая баба. За деревней поехали шагом в гору, и сзади, внизу, появилась вторая коляска, где тесно сидели француженка и экономка, ненавидевшие друг дружку. Кучер чмокнул, лошади опять пустились рысью. Над жнивьем по бесцветному небу медленно летела ворона.