"Сих бомб и зажигательных ядер было так много, что, казалось, будто бы все небо разверзлось и сниспустило на нас дождь огненный, и оттого повсюду, куда ни обращались взоры, видимы были обрушивающиеся дома и побивающие своих хозяев. 0 погашении сего пожара не можно было никому и мыслить, а все, кто только мог иметь движение, обратились в бегство. Самые младенцы у грудей своих отчаянных матерен, самые больные, лежавшие в своих постелях, едва имели время, бросив все и, полуобнаженными, уйтить из погибающего города. Единый стон и жалостные вопли и рыдания слышны были отовсюду, а особливо от перебежавших за реку Одер и видевших оттуда огнь и дым, снедающий все их имение и пожитки и уносящий с собою в облака. Премногое множество погибло тогда людей в самом огне и пламени. Множество других подавлено обрушившимися домами и задохлось в погребах, где они и от бомб себе спасения искали. Я сам едва мог иметь столько времени, чтоб накинуть на себя платье, как бомбы уже над главою моею с страшным треском расседались. Тогда не оставалось иного думать, как спасать только жену свою и детей. Они поскакали с постелей своих и так, как спали, полуобнаженные, принуждены были спешить за мною и покидать все наше имение и достаток в жертву огню и пламени. Мы не успели еще добежать до площади, как одна бомба, упадшая пред ногами нашими, повергла нас на землю и с преужасным треском расселась. По счастию черепы ее нас не повредили. Весь народ стремился и бежал за ворота, и всякой поспешал спасать себя в том, в чем был, и покидая все, что ни было у него на свете. Несколько сот последовало за нами, такими ж полуобнаженными, как мы были, и оставляли дома свои, и в них многие по нескольку тысяч денег. Мы потеряли все, и мне удалось только спасти одну жизнь свою и своих домашних, и я благодарю и за то еще Бога.

"Несчастными сделались не одни мы, жители сего города, но и многие приезжие, убежавшие к нам в город с наилучшими своими пожитками, и погибло при сем случае и множество церковных утварей, присланных из разных мест сюда для сохранения. Сверх того, не находим мы и многих людей и не знаем, куда они делись. Зной и жар от огня и пламени был так велик, что растопились от него даже самые пушки в цейхгаузе. Мост, сделанный через реку Одер, сгорел весь, и даже самые быки, сделанные для удержания льда, обгорели по самую воду. Одним словом, зрелище было наиужаснейшее и такое, что я сумневаюсь, был ли подобный тому пример со времен разорения Трои и Ирусалима в свете, чтоб город, погиб столь страшным и плачевным образом в немногие часы и проглощен был огнем и пламенем. Со всем тем, городские валы и укрепления остались целы и невредимы".

Вот каким образом погиб сей прусский город от жестокого нашего бомбандирования. Но и как сгорели только одни домы, а укрепления остались целыми, и гарнизон, несмотря на то и на все наши многократные требования и делаемые ему возможнейшие угрозы, не хотел никак сдаваться, то и принуждены были наши после того начать формальную осаду; а о сем, столь удачном и скоропостижном сожжении сего города, отправлен был нарочный курьер с уведомлением ко двору.

Но письмо мое так уже увеличилось, что время оное уже и кончить, а повествование о дальнейших происшествиях предоставить будущему, то покончу оное, сказав вам, что я есмь всегда вас почитающий ваш и прочая.

БИТВА ЦОРНДОРФСКАЯ

Письмо 66-е

Любезный приятель! Помянутое сожаление Кюстрина наделало тогда много шума в свете. Многие нас винили за таковое невинное разорение бедных жителей, а другие извиняли введенным уже в свете военным обыкновением, позволяющим уже таковые действия. Что касается до нас, находившихся тогда в Кёнигсберге, то мы, получая почти ежедневно обо всех происшествиях в армии известия, услышав о сем, не могли, чтоб не порадоваться сему приключению, ибо все мы не сомневались, что, претерпев такое бедствие, не можно будет сему городу долго держаться, но оный принужден будет скоро сдаться. Не могу изобразить вам, с какою нетерпеливостью дожидались мы после того всякий день курьера, едущего с ключами города Кюстрина ко двору; ибо столь удостоверены были мы, что сей город скоро будет в руках наших. Однако, судьбе угодно било определить инако: и произвесть то, чего мы всего меньше ожидали.

Не успело несколько дней пройтить, как проскакал через Кёнигсберг курьером ко двору полковник Розен. Все мы с крайним любопытством старались тогда узнать, с каким бы известием он ехал, и услышали, что он отправлен был с известием о бывшей у наших с пруссаками прежестокой баталии, о которой хотя и говорили, что будто наши ее выиграли и над пруссаками одержали победу, но вид сего полковшика показался нам столь невеселым и унылым, что мы не знали, что думать, и начинали уже иметь некоторое сомнение. В сей неизвестности находились мы не более двух или трех дней, то есть покуда пришла почта и привезла нам берлинские газеты. Но вообразите себе, любезный приятель, какова была наша досада и сожаление, когда мы увидели из оных, что наша армия имела дело с самим королем и что будто им разбита наголову, так что число одних побитых у нас простиралось до 20 тысяч человек, и что взяли они у нас 103 пушки, 27 знамен и всю походную казну, простирающуюся до 85 тысяч рублей. Обомлели мы сие читая; но всего уже несносней для нас было то, что о своем уроне писали они, будто оный побитыми простирается не более, как до 563 человек. Такая бесстыдная ложь была слишком очевидна. "Умилосердитесь, государи мои, - говорил я тем, которые тому верили, - неужели наши рук не имели и сами только шеи протягивали и давали себя рубить без всякой обороны? Сами же они говорят что баталия целый день продолжалась и была наижесточайшая. Каким же образом урон с обеих сторон таков уже слишком несоразмерен? Нет, говорил я далее, дело, конечно, было, но как-нибудь да не так, а происходило иначе".

Сие и действительно нас несколько утешало; а вскоре после того оказалось, что предугадывание мое было в самом деле справедливо, и победа сия далеко не такова для пруссаков была велика, как они сперва расхвастались. Но дабы могли вы яснейшее понятие иметь о сей нашей славной и достопамятной битве, то расскажу я вам все происшествие оной обстоятельнее.

Как скоро армия наша вышеупомянутым образом к границам бранденбургским приближилась и в оные вступила, то дано было о сем тотчас знать королю прусскому. Сей находился тогда в Богемии и вознамеревался иттить к Праге для овладения сим столичным богемским городом. Ничто не могло тогда быть досаднее для короля прусского известия сего, а особливо приносимых жалоб на делаемые нами разорения и опустошения. Голова его наполнена была пышными замыслами, а сердце надеждами получить над цесарцами великие выгоды; и посреди самых сих дальновидных замыслов видел он себя принужденным, оставив все, скакать скорее к нам и стараться защитить самое сердце государства своего от нападения нашего. К вящему усугублению досады его, получил он известие, что и самые шведы, освободившись от обложения в Стральзунте, вошли беспрепятственно в его пределы и приближались уже к самому столичному его городу Берлину. Все сие принудило его, подхватив 14 батальонов пехоты и 33 эскадрона конницы, не иттить, а бежать на защищение своей Бранденбургии. Скорость шествия сего была так велика, что он в две недели перешел более 120 миль, или около 900 верст, и, к особливому несчастию нашему, успел еще поспеть к Кюстрину благовременно. Он приехал во Франкфурт-на-Одере в самое то время, когда наши осаждали Кюстрин, и все пушечные наши выстрелы были там слышаны. Досада его была так велика, что он, остановясь тут ночевать и смотря, стоючи на крыльце одного дома, на проходящие мимо его войска, стоял как изумленный и только что нюхал табак при каждом услышанном им выстреле нашем. Когда же он приехал в Кюстрин и, увидев жалкое его состояние, узнал, что при защищении сей крепости учинены были комендантом великие погрешности, и сей, видя его гнев, стал извиняться, то он так был раздосадован, что коменданту сказал: "Не на тебя я досадую, а на себя, что тебя сделал комендаптом".

Любезный приятель! Как в предследующем моем письме не успел я вам пересказать всех военных происшествий, бывших в течение 1760-го года, то расскажу вам теперь прочие.

Из пересказанного вам тогда означается само собою, что как ни велики были со всех сторон военные приуготовления и как жарко было ни началась кампания, однако вся она, против всякого думанья и ожиданья, прошла в одних только маршах и контра-маршах, в хождениях неприятелей друг за другом и в примечаниях всех взаимных движений. Три только осады, и все три неудавшиеся, ознаменовали наиболее сие лето, а именно: бреславская, дрезденская и кольбергская. Наконец окончилось уже и лето, и приближающееся холодное и дурное время заставило как цесарцев, так и россиян, помышлять о зимних своих квартирах. Для обоих главных командиров оных была та мысль несносна, что они с превеликими своими армиями ничего важного в целое лето не сделали. Они стыдились даже самих себя. А как присовокупилось к тому и столь невыгодное Дауново стояние в горах, что всякий подвоз к нему был чрезвычайно отяготителен, вперед же податься, за стоянием перед ним и неотставанием ни на пядень от него короля прусского, было ему никак не можно, - и другого не оставалось, как ретироваться в Богемию; то стали выдумывать тогда все способы, чем бы отманить прочь короля оттуда и отвлечь в другую сторону, и признали к тому наилучшим средством то, чтоб нашему графу Салтыкову отправить от себя легкий корпус прямо к столичному прусскому городу Берлину и овладеть оным, и от сего-то произошла та славная берлинская экспедиция, о которой мне вам рассказать осталось и которая наделала тогда так много шума во всем свете, но послужила нам не столько в пользу и славу, сколько во вред и бесчестие.

Преклонить к предприятию сему нашего упрямого и своенравного графа Салтыкова господину Дауну не инако, как великого труда стоило, и он не прежде на то согласился, как получив обещание, чтоб и цесарцы с другой стороны послали б туда такой же корпус. Итак, от сих направлен был в оную Ласси с пятнадцатью тысячами австрийцев, а от нас граф Чернышев с двадцатью тысячами. Сам же граф Салтыков взялся прикрывать всю сию экспедицию издали, а графу Фермеру поручено было, с знатной частью армии, иттить вслед за ними и, как подкреплять всю экспедицию издали, так и делать наиглавнейшие с нею распоряжения.

У нас, в течение сего лета и около самого сего времени в особливости, как-то прославился бывший совсем до того неизвестным, немчин, генерал-майор граф Тотлебен, командовавший тогда всеми легкими войсками и приобретший в короткое время от них и от всей армии себе любовь всеобщую. Все были о храбрости, расторопности и счастии его так удостоверены, что надеялись на него, как на ангела, сосланного с небес для хранения и защищения армии нашей. Как сему немчину случилось не только бывать, но и долгое время до того живать в Берлине, и ему как положение города сего, так и все обстоятельства в нем были коротко известны, то поручено было ему в сей экспедиции передовое и в трех тысячах человек состоящее войско, с которым он и отправлен был вперед.

Поелику главною целью при сей экспедиции было получение превеликой в Берлине добычи, и оною, сколько с одной стороны мы, а того еще более цесарцы прельщались, то походом сим с обеих сторон делано было возможнейшее поспешение, так что и сами цесарцы шли во весь поход, против обыкновения своего, без расстагов и в десять дней перешли до трехсот верст; но как много зависело от того, кто войдет в сей город прежде, то наши были в сем случае проворнее, и Тотлебен так поспешил, что, отправившись из Лейтена, что в Шлезии, в шестой день, а именно в полдни 3-го октября, с трехтысячным своим из гренадер и драгун состоящим корпусом, явился пред воротами города Берлина, и в тот же час отправил в оный трубача с требованием сдачи оного.

Сей превеликий столичный королевский город, не имеющий вокруг себя ни каменных стен, ни земляных валов, и всего меньше сего посещения ожидавший, имел в себе только 1200 человек гарнизонного войска, и потому к обороне находился совсем не в состоянии. Комендантом в оном был тот же самый генерал Рохов, который за два года пред тем имел уже таковое ж посещение от австрийцев. Со всем тем, случившийся тогда в Берлине - старик фельдмаршал Левальд, раненый генерал Зейдлиц и генерал Кноплох присоветовали ему обороняться и были так усердны, что из единого патриотизма взялись собственными особами защищать маленькие шанцы {Немецкое - военный окоп, редут.}, сделанные пред городскими воротами. Итак, все, кто только мог, и самые инвалиды, и больные похватали оружие и приготовились к обороне. Тотлебен, получив отказ, велел тотчас сделать две батареи и стрелять по городу. Стрельба сия продолжалась с двух часов пополудни по шестой час, и хотя брошено в сие время в город до трехсот гаубичных бомб {Гаубица - артиллерийское орудие.} и каркасов, из которых иные доставали даже до самого королевского дворца, однако всем тем не произведено никакого пожара и не сделано вреда дальнего, кроме повреждения нескольких домов и кровель на оных. В вечеру же, в 9 часов, началась опять жестокая стрельба и бомбардирование, и 150 человек гренадер приступали к Гальским и Котбузским воротам и маленьким перед ними окопам и хотели взять оные приступом, но были каждый раз сильным огнем из ружей отбиваемы. Все сие продолжилось за полночь; после чего и во все 4-е число стояли спокойно, а между тем, сего числа подоспел к Берлину на помощь прусский генерал принц Евгений Виртенбергский с 5000-ми бывшего в Померании войска и, оправившись, атаковал тотчас маленький Тотлебенов корпус и принудил его отойтить несколько далее до Копеника.

Тут является потом граф Чернышев со всем своим достальным корпусом и соединяется с Тотлебеном. Сей генерал, услышав о делаемом сопротивлении, хотел было уже иттить назад, и преклонить его к тому, чтоб иттить к Берлину, стоило великого труда находившемуся при нем французскому комиссионеру, маркизу Монталамберту. Но как сему удалось, наконец, его к тому уговорить, тогда они оба с генералом Тотлебеном пошли вперед, а пруссаки, увидев сие, начали тотчас подаваться назад. Между тем, подоспел и в город другой еще прусский корпус, состоящий из 28-ми батальонов и находившийся под командою генерала Гильзена, и пруссаки в городе сделались так сильны, что могли оборонить ворота городские. И если б подержались они хотя несколько суток, то спасся бы Берлин, ибо король сам летел уже к нему на вспоможение, и у наших, равно как и у цесарцев, положено уже было в военном совете Иттить назад. Но, по счастию нашему, прусские начальники поиспужались приближающейся к тамошним пределам и уже до Франкфурта, что на Одере, дошедшей нашей армии и генерала Панина, идущего с нарочитым корпусом для подкрепления Чернышевского, и не надеялись с 14-ю тысячами человек прусского войска в состоянии быть оборонить отверстый со всех сторон город, - и опасаясь подвергнуть его от бомбардирования разорению, а в случае взятия приступом грабежу, заблагорассудили со всем войском своим ретироваться в крепость Шпандау, а город оставить на произвол судьбе своей.

Сия судьба его не так была жестока, как того думать и ожидать бы надлежало.

Город, по отшествии прусских войск, выслал тотчас депутатов и сдался немедленно Тотлебену на договор, который поступил в сем случае далеко не так, как бы ожидать надлежало; но нашед в нем многих старинных друзей своих и вспомнив, как они с ними тут весело и хорошо живали, заключил с городом не только весьма выгодную для его капитуляцию, но поступил с ним уже слишком милостиво и снисходительно. В особливости же, поспешествовал непомерной благосклонности к сему городу некто из берлинских купцов, по имени Гоцковский, странный и редкий человек и сущий выродок из купцов. Будучи очень богат и употребляя богатство свое не во зло, а в пользу отечеству своему, сделался он при сем случае охранительным духом сего столичного города. Он настроил весь городской магистрат, во-первых, к тому чтоб сдаться нам, россиянам, а не пришедшим также уже цесарцам, ибо от сих, как главных своих неприятелей, не ожидал он никакой пощады. Во-вторых, как он после Кюстринской или Цорндорфской баталии всем попавшимся тогда в прусский плен российским офицерам оказал отменное великодушие и всех их не оставлял и подкреплял своим достатком, то сделался он чрез то во всей российской армии известным, а сие приобрело ему и от тогдашних наших начальников в Берлине дружбу, а особливо от главного командира, графа Тотлебена, а сею и воспользовался он наидеятельнейшим образом к пользе города. Все берлинские жители, и знакомые и незнакомые, воспринимали к нему прибежище, и он ежечасно являлся с просьбами и представлениями, как обо всем обществе, так и за приватных людей, и для подкрепления просьб своих не жалел ни золота, ни камней, ни других драгоценностей и не поставляя всего того на счет города.

Тотлебен требовал с города четыре миллиона талеров контрибуции и при всех представлениях был сначала неумолим. Он ссылался на полученное им от графа Фермора точное повеление - выбрать неотменно сию сумму и не новыми негодными, а старыми и хорошими деньгами. Все берлинские жители пришли от того в отчаяние, но
наконец удалось купцу сему чрез пожертвование великих сумм из собственного своего капитала, требуемую сумму уменьшить до полутора миллиона, да сверх того, чтоб дано было войскам в подарок 200 т. талеров, также добиться и того, чтоб и вся оная небольшая и ничего почти незначащая сумма, принята была вместо старых и новыми маловесными и тогда ходившими обманными деньгами. С сим радостным известием полетел Гоцковский в ратушу, где собравшийся магистрат принял его как своего ангела-хранителя, и назначенные в подарок войску деньги, также полмиллиона контрибуции были тотчас заплачены, а в миллионе взят со всего купечества вексель.

Купец сей в таком кредите был у наших русских, что они ни с кем не хотели иметь дела, кроме него. Он денно и нощно был на улице, доносил о беспорядках, делаемых чиновниками, препятствовал всякому несчастию и утешал страждущих. От Фермора дано было повеление, чтоб все королевские фабрики сперва разграбить, а потом разорить, и между прочим были именно упомянуты так называемый Лагергаус, с которой становилось сукно на всю прусскую армию, также золотая и серебряная мануфактура, и 10-е число октября назначено было для сего разорения. Гоцковский узнает о том в полночь, бежит без памяти к Тотлебену, употребляет все возможное и предоставляет ему, будто бы сии, так называемые королевские фабрики, не принадлежат собственно королю и доход от них будто бы не отсылается ни в какую казенную сумму, а употребляется весь на содержание Потсдамского сиротского дома. Тотлебен уважает сие его представление, заставливает Гоцковского засвидетельствовать сие письменно и утвердить присягою, - а сие и спасло сии фабрики и избавило их от повеленного Фермером разорения.

Сим образом зависело от одного Тотлебена тогда причинить королю прусскому неописанный и ничем ненаградимый убыток. Берлин находился тогда в самом цветущем состоянии, наполнен был бесчисленным образом наипрекраснейших зданий, был величайшим мануфактурным городом во всей Германии, средоточием всех военных снарядов и потребностей и питателем всех прусских войск. Тут находилось в заготовлении множество всяких повозок, мундиров, оружия и всяких военных орудий и припасов, и многие тысячи человек, занимающиеся приготовлением оных; было множество богатейших купцов и жидов, и первые можно б было все разорить и уничтожить, а последние могли б заплатить огромные суммы, если б Тотлебен не так был к ним и ко всем берлинцам снисходителен.

Тотлебен принужден был принимать на себя разные личины и играть различные роли. Публично делал он страшные угрозы и произносил клятвы и злословия, а тайно изъявлял благосклонное расположение, которое и подтверждалось делом. Все жестокие повеления Фермора были на большую часть отвращены и не исполнены. Но требования цесарцев были еще жесточе; между прочим, хотели они, чтоб подорван был берлинский цейггауз, славное и великолепное здание посреди города и лучших улиц находящееся. От сего произошел бы ужасный вред всему Берлину, и Тотлебену, как того ни не хотелось, но он принужден был на то согласиться, и отправлено уже было 50 человек россиян на пороховую, неподалеку от Берлина находившуюся, мельницу за порохом. Но неизвестно уже, как то случилось, что там весь порох загорелся, и мельницу взорвало вместе со всеми солдатами, и цейхгауза подорвать было уже нечем; итак, довольствовались тем, что весь его опорожнили: что можно было взять с собою, то взяли, другое переломано, иное сожжено, а другое побросано в воду, а притом разорен был королевский литейный дом, монетные сбруи и машины, пороховые мельницы и все королевские фабрики, и забраты везде, где ни были, казенные деньги, коих число простиралось до 100 т. талеров.

Далее приказано было от Фермера берлинских газетиров наказать прогнанием сквозь строй за то, что писали они об нас очень дерзко и обидно, и назначен был к тому уже и день, и час, и постановлен уже строй. Но Гоцковский, вмешавшись и в сие дело, умел его так перевернуть, что они приведены были только к фрунту, и им сделан был только выговор, и тем дело кончено.

Далее повещено было всему городу, чтоб все жители, под жестоким наказанием, сносили все свое огнестрельное оружие на дворцовую площадь. Сие произвело всему городу изумление и новое опасение, но Гоцковский произвел то, что и сей приказ был отменен и для одного только имени принесено на площадь несколько сот старых и негодных ружей и по переломании казаками брошены в реку; а то же сделано и с несколькими тысячами пудов соли. Другое повеление Фермора относилось до взятия особливой контрибуции с берлинских жидов, и чтоб богатейших из них, Ефраима и Ицига взять в аманаты {Заложники.}, но Гоцковский умел сделать, что и сие повеление было не исполнено.

В условиях капитуляции положено было, чтоб ни одному солдату не брать себе квартиры в городе, но цесарский генерал Ласси, оказывающий себя при всех случаях непримиримейшим врагом пруссакам, поднял на смех сие условие и с несколькими полками своего корпуса взял квартиры себе в городе, совсем против хотения россиян. И тогда начались обиды, буянства и наглости всякого рода в городе.

Солдаты, будучи недовольны яствами и напитками, вынуждали из обывателей деньга, платье и брали все, что только могли руками захватить и утащить с собою. Берлин наполнился тогда казаками, кроатами {Кроатами немцы называют хорватов - славянскую народность, живущую у границы Сербии и Венгрии - ныне это часть населения Югославии.} и гусарами, которые посреди дня вламывались в домы, крали и грабили, били и уязвляли людей ранами. Кто опаздывал на улицах, тот с головы до ног был обдираем и 282 дома было разграблено и опустошено. Австрийцы, как сами говорили берлинцы, далеко превосходили в сем рукомесле наших. Они не хотели слышать ни о каких условиях и капитуляции, но следовали национальной своей ненависти к охоте и хищению, чего ради принужден был Тотлебен ввесть в город еще больше российского войска и несколько раз даже стрелять по хищникам. Они вламывались, как бешеные, в королевские конюшни, кои, по силе капитуляции, охраняемы были российским караулом. Лошади из них были повытасканы, кареты королевские ободраны, оборваны и потом изрублены в куски. Самые гошпитали, богадельни и церкви пощажены не были, но повсюду было граблено и разоряемо, и жадность к тому была так велика, что самые саксонцы, сии лучшие и порядочнейшие солдаты, сделались в сие время варварами и совсем на себя были не похожи. Им досталось квартировать в Шарлоттенбурге, городке, за милю от Берлина отлежащем, и славном по-королевскому увеселительному дворцу, в оном находящемуся. Они с лютостью и зверством напали на дворец сей и разломали все, что ни попалось им на глаза. Наидрагоценнейшие мебели были изорваны, изломаны, исковерканы, зеркала и фарфоровая посуда перебита, дорогие обои изорваны в лоскутки, картины изрезаны ножами, полы, панели и двери изрублены топорами, и множество вещей было растаскано и расхищено; но всего более жаль было королю прусскому хранимого тут прекрасного кабинета редкостей, составленного из одних антик или древностей и собранного с великими трудами и коштами. Бездельники и оный не оставили в покое, но все статуи и все перековеркали, переломали и перепортили. Жители шарлоттенбургские думали было откупиться, заплатив контрибуции 15 т. талеров, но они в том обманулись. Все их дома были выпорожнены, все, чего не можно было унесть с собою, переколоно, перебито и перепорчено, мужчины избиты и изранены саблями, женщины и девки изнасильничаны, и некоторые из мужчин до того были избиты и изранены, что испустили дух при глазах своих мучителей.

Такое ж зло и несчастие претерпели и многие другие места в окрестностях Берлина, но все более от цесарцев, нежели от наших русских, ибо сии действительно наблюдали и в самом городе столь великую дисциплину, что жители берлинские, при выступании наших и отъезде бывшего на время берлинским комендантом бригадиру Бахману подносили через магистрат 10000 талеров в подарок, в благодарность за хорошее его и великодушное поведение; но он сделал славное дело - подарка сего не принял, а сказал, что он довольно награжден и той честию, что несколько дней был комендантом в Берлине.

Впрочем, вся сия славная берлинская экспедиция далеко не произвела тех польз и выгод, каких от ней ожидали, но сделалась почти тщетною и пустою. Если б, по ожиданию многих, по занятии войсками нашими Берлина, все союзные армии и самая наша двинулись внутрь Бранденбургии и в оной и даже в окрестностях Берлина расположились на зимние квартиры, то король был бы окружен со всех сторон и доведен до крайности, и войне б через то положен был конец; но как союзники, так и наши не имели столько духа, но напротив того, услышав, что король, узнав о сем занятии Берлина, тотчас с войском своим полетел к нему на помощь, так сего испужались, что рассыпались в один миг все, как дождь, от Берлина в разные стороны. Наши спешили убраться за реку Одер и соединиться с главною армиею; цесарцы направили стопы свои в Саксонию, чтоб соединиться с Даунам, a шведы, поспешившие было также к Берлину, возвратились обратно в Померанию, так что король, пришед к Берлину, не нашел тут уже никого, а одни только следы опустошения и разорения, и успел еще потом, возвратясь к подошедшему между тем в Саксонию Дауну, подраться с цесарцами и как у них побить несколько тысяч народа, так и сам потерять столько ж. Большая, славная и почти беспримерная баталия сия, единая во все течение лета, произошла в Саксонии, при местечке Торгау или Сиплице и совсем была сначала потерянная королем; но нечаянная удача генерала его Цитена и обстоятельство, что Даун был ранен и должен был команду препоручить генералу Одонелю, доставили ему, наконец, победу, без дальних, однако, для него выгод, кроме того, что он удержал за собою Саксонию и все воюющие с ним державы вышли из его пределов.

Таким образом окончилась в сей год кампания, достопамятная наиболее одними только маршами и контрамаршами, да упомянутою теперь торгавскою баталиею, а в прочем не принесшая ни союзникам дальних выгод, ни изнурившая короля прусского. Он остался при тех же границах, в каких был с начала весны, и все труды, убытки и люди потеряны были по пустому; а сим окончу я и сие письмо, дабы в последующем говорить уже о ином и обратиться паки к своей истории, между тем остаюсь ваш, и прочее.

Русская история очень сильно недонаселена. У нас есть обязательный список из полутора-двух десятков героев, по большей части правителей и полководцев, а за пределами этого списка в нашем школьном образовании простирается безжизненная пустыня.

Однако были «простые люди», которые своим масштабом не позволяли о себе забыть, хотя не были ни правителями, ни полководцами, ни революционерами. И, пожалуй, одной из самых ярких личностей в русской истории был Андрей Тимофеевич Болотов (1738-1833) .

Обратите внимание, Болотов был одним из первых русских долгожителей, своеобразным символом той демографической революции, которая произошла в XVIII веке в России и Европе. Успехи медицины, гигиены, рационального питания, борьбы правительств с распространением эпидемий, привели к тому, что впервые в истории большое количество людей начало доживать до старости.

Из собрания случайно выживших родственников семья превратилась в целостный организм, где есть умный, надежный отец и любящая мать, добрая бабушка и хитрый веселый дед, соучастник мальчишеских проказ. Этот привычный нам образ семьи сложился, на самом деле, лишь в XVIII веке, когда всё большее количество людей начало доживать до старости. Тогда же сложился и привычный нам образ детства как поры невинности, добрых игр и домашнего тепла. До того момента тратить слишком много душевных сил на ребенка, который в любой момент может умереть, считалось непозволительной роскошью.

Андрей Тимофеевич Болотов отразил эту демографическую и поведенческую революцию в самом себе. Он - один из первых и в русской и в мировой литературе писателей, отразивших детское самосознание и видение всего жизненного пути от младенчества до седин. Его автобиография начинается с комичной сцены рождения и доводится до восьмидесятилети я. Болотов дает картины детских лет с живостью, самоиронией и точностью деталей - вот он расхрабрившись ступает на доску чтобы плыть по пруду и едва не тонет, то пугается до смерти пушечной пальбы, конфликтует с учителем.

«Селфи» Андрюши Болотова.

Мы на точке перелома, когда дворянских детей с детства записывали в полки. И вот 10-летний Андрюша Болотов командует взводом, в маленькой форме с маленьким ружишьком он бодро отдает команды, а обыватели Риги смотрят на него с умилением: «-А х, какой маленький сержант!». Но в 12 лет этот мир маленького солдата переменяется - отец полковник умирает (он ведь еще принадлежит к тому поколению, возраст дожития которого был обычен для той эпохи) и жизнь Андрюши приобретает иное течение. Он оставлен от службы до совершеннолетия, живет и учится в своей деревне, возвращается на службу, принимает участие в Семилетней Войне, служит в канцелярии русского губернатора Восточной Пруссии и изучает в Кенигсберге философию.

Болотов был первым русским инстаграммером, фиксировавшим все интересные события, которые случались с ним в жизни. На этой картинке наказание прусских крестьян вздумавших стрелять по русским солдатам в Восточной Пруссии…

А потом внезапный поворот. Болотов один из первых решает воспользоваться привилегией не служить, предоставленной «Указом о вольности дворянства» и выбирает столь необычную для его эпохи судьбу частного человека. Фактически, Болотов первый великий частный человек в русской истории. Он селится в своем тульском имении Дворяниново - перестраивает дом, разводит сад, ставит опыты с электричеством и успешно лечит им своих крестьян (основатель русской физиотерапии), всерьез начинает заниматься агрономией.

Андрей Болотов - один из основателей русской агромномической науки. Только агрономических статей Болотова в «Московских ведомостях» Новикова набралось на 40 томов - целая сельскохозяйстве нная энциклопедия. Особенно Болотов увлекался помологией - наукой о растительных плодах. До сих пор когда приезжаешь в болотовский музей в Дворяниново, можно набрать под деревьями яблоки какого-то столь фантастического вкуса, что никогда в жизни не пробовал.

Но самым крупным жизненным достижением Болотова был он сам. Такой, как отразился в монументальных автобиографическ их записках, охватывающих его жизнь от рождения в 1738 до 1795 года, то есть 57 лет. Перед нами проходит часть елизаветинской и вся екатерининская эпоха, но не сквозь блеск балов и дым военных побед, а сквозь призму частной жизни и общественной жизни в той мере, в которой она отражается через слухи, известия и письма в сознании провинциального дворянства - чумной бунт в Москве, восстание Пугачева, — всё это мы видим не сверху, со спутниковой съемки истории, а так, как это виделось современнику.

Записки Болотова расхватаны историками на цитаты. Их заслуженно считают одним из главных источников по русскому XVIII веку. Но эта репутация, во многом, заслоняет их от рядового образованного читателя. Никому не охота читать «источник», «энциклопедию». Все хотят читать книгу.

Болотовские яблоки в Дворяниново (север Тульской области) свежи и вкусны, а Болотовский музей чрезвычайно интересен….

Записки Болотова это изящный и остроумный литературный труд, автор которого прячет дар писателя под маской мемуариста и наблюдателя. Между тем, Болотов - человек огромной вдумчивости, фантастической для своей эпохи интеллектуальной и литературной культуры. И его «простодушие» и подчеркнутый «провинциализм» — во многом осознанная игра.

Приведу только один пример. Сразу же покоряющая своим юмором сцена рождения нашего героя среди смеха, вызванного у её матери тем, что у бабки-повитухи застрял гайтан с крестом между досок пола и она не могла высвободиться.

«- Как это так! — скажете вы. — Конечно, была она какая-нибудь проказа?
Нет! Право нет, любезный приятель! Она была старуха добрая, старуха богомольная, — старуха честная, старуха большая, старуха толстая, одним словом, старуха всем хороша».

Можно просто умилиться безыскусности этой сцены. А можно узнать в ней изысканную литературную игру. Характеристика повитухи - это ироничная реплика на ироничный роман английского сентименталиста Лоренса Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди», начинающегося тоже с рождения (и даже с зачатия) героя. «В той же деревне, где жили мои отец и мать, жила повивальная бабка, сухощавая, честная, заботливая, домовитая, добрая старуха, которая с помощью малой толики простого здравого смысла и многолетней обширной практики приобрела в своем деле немалую известность». Можно представить себе как хохотал Андрей Тимофеевич, зашифровывая в свою деревенскую прозу отсылку к Стерну и отзеркаливая его сухощавую старуху в «старуху толстую».

Болотов еще и первый русский блоггер. Кому еще пришло бы в голову описать 70 лет своей жизни практически день за днем.

И здесь еще одна феноменальность Болотова, наряду с долгой и продуктивной жизнью и тем, что он провел её как жизнь частного человека. Болотов был человеком Эпохи Просвещения в лучшем смысле этого слова.

Обычно мы представляем себе Просвещение как эру Вольтера, вольнодумства, безбожия, самовлюбленности человеческого разума. Но всё это лишь пена эпохи. Подлинным смыслом века просвещения был тот культурный переворот, который произошел в течение XVIII века.

Томас Маколей так характеризовал английского джентельмена XVII века: «Его речь и произношение были таковы, какие теперь можно услышать только от самых невежественных мужиков. Его клятвы, грубые шутки и непристойные ругательства отличались самым резким провинциальным акцентом».

А теперь вспомним пушкинское семейство Лариных: «Ей рано нравились романы; Они ей заменяли все; Она влюблялася в обманы и Ричардсона и Руссо. Отец ее был добрый малый, в прошедшем веке запоздалый; но в книгах не видал вреда… Жена ж его была сама от Ричардсона без ума».

Вот эта эпоха прошедшая в пространстве и времени между маколеевым джентельменом и пушкинскими Лариными - это эпоха Просвещения. Эпоха, когда книга стала хорошим тоном в провинциальных дворянских семействах, из которых выросла значительная часть классической русской литературы.

И одним из людей делавших эту эпоху, создававших русское Просвещение, своим примером и своим пером, был Андрей Тимофеевич Болотов, выбравший карьеру не придворного, не полководца, а простого провинциального помещика.

Впервые более чем за столетие Записки Болотова изданы на русском языке не фрагментами, произвольно подобранными редакторами, а целиком. Это долгое чтение ни на один вечер. Но оно невероятно увлекательно.

Цитата:

Любезный приятель! В последнем моем письме остановился я на том, что отец мой определен был ревизором во Псков и что мы туда к нему из деревни приехали. Теперь, продолжая повествование мое, скажу, что во время сего пребывания нашего во Пскове у ревизии происходили с нами многие разные приключения. Не успели мы из деревни приехать, что случилось в 1744 году, как одним нечаянным случаем лишился было я моей матери. Она была очень слаба головою, особливо в случае угара, а тут в каменной нашей квартире так она однажды угорела, что упала без чувств и без памяти, и все почитали ее уже умершею. Плач, крик, стон и вопль поднялся тогда во всем нашем доме, особливо от сестер моих; ее вынесли и положили на снег, и к великому обрадованию нашему, хотя с великим трудом, но оттерли, наконец, снегом. Каков для меня был сей случай по тогдашнему малолетству, всякому легко вообразить себе можно.
Вскоре после того принужден я был переходить важную и опасную переправу человеческой жизни, то есть лежать в оспе. По счастью, была она хороша, и я освободился от ее свирепства, с которым она толь великое множество бедных детей пожирает. Товарищ ее, корь, не преминул также меня посетить, и я принужден был и его вытерпеть.
Не успел я сие болезни перенесть, как начал мой отец помышлять об обучении меня грамоте. Мне шел уже тогда шестой год, следов ательно, был я мальчик на смыслу и мог уже понимать буквы. 17-го числа июня помянутого 1744 года был тот день, в который меня учить начали, и я должен был ходить в дом к одному старику малороссиянину и учиться со многими другими. С каким успехом я учился, того не могу вам сказать, ибо того не помню, слышал только после, что понятием моим были все довольны, как, напротив того, недовольны моим упрямством. Сие пристрастие в маленьком во мне было так велико, что великого труда стоило его преодолевать; но таковы бывают почти все дети, которых в малолетстве нежат, отчего и произошло, что ученье мое более года продолжалось. Из всего оного помню я в особливости то, что первое обрадование родителям моим произвел я выучением почти наизусть одного апостола из послания к коринфянам, начинающегося сими словами: «Облецытеся убо яко избрании божия» и пр., и прочтением перед ними, и как сие случилось скоро после начатия учения моего, то родитель мой так был тем доволен, что пожаловал мне несколько денег на лакомство.
Между тем большая моя сестра была уже совершенная невеста, ей шел уже тогда девятнадцатый или двадцатый год, следовательно, и выдавать замуж ее было уже время. Родители мои начинали уже о том заботиться, и не столько отец, сколько мать. Имея двух дочерей, а приданое за ними очень малое, не могла она, чтоб не беспокоиться и тем не тревожить завсегда дух моего родителя. Сей, имея надежду и упование на Бога, отзывался только тем, что когда Бог их дал, то не преминет и приставить их к месту, в которой надежде он и не обманулся, как то из нижеследующего усмотрится.
Комиссию, которая поручена была отцу моему, отправлял он с таким успехом и столь порядочно, что заслужил от всех похвалу и благодарение; сверх того, за хорошие свои поступки и благоразумное поведение сделался он любим и почитаем во всем городе и уезде. Все дворяне и лучшие в городе люди в самое короткое время сделались ему друзьями, а сие самое служило ему основанием счастью сестры моей и важной пользе всей нашей фамилии.
Мы не успели полгода прожить в сем городе, как начали уже многие за сестру свататься; хороший ее нрав и несвоевольное, а порядочное воспитание, какое имела она в доме родителей моих, делали ее завидною невестой, и она была во всем уезде знаема. В самое сие время случилось приехать в сей уезд одному тутошнему молодому и богатому дворянину; он выпросился из полку на короткое время, чтоб побывать в доме, в котором не был почти ни однажды после смерти отца своего. Не успел он приехать, как родственники начали его принуждать, чтоб он женился, и предлагали в невесты сестру мою. Они представляли ему, что хотя сестра моя небогата, но дочь хороших родителей и имеет нрав изрядный; а более всего хотелось им, чтоб она поправила его состояние и хозяйство, которое по молодости его и по долговременной отлучке очень расстроено и упущено было. Таковые представления убедили наконец сего молодого дворянина; он согласился на их желание и начал искать случая видеть сестру мою. Он скоро его нашел, и она ему понравилась, и для того начал тотчас сватание, не требуя никакого приданого. Легко можно заключить, что таковое предложение не могло противно быть отцу моему; он хотя и находил некоторые затруднения в рассуждении низкого чина, в котором сей молодой дворянин, служа в рижском гарнизоне, находился, а паче того в рассуждении некоторых повествований о его тамошней жизни, однако первое почитал не за великую важность, а последнему верил и не верил, ибо знал, что никакое сватание без опорочиваниев не проходит. Да хотя бы все сказанное и справедливо было, так можно было приписывать то молодости, почему и надеялся его исправить, переведя его в свой полк и имея всегда при себе, и для того без труда на требование его согласился.
Таким образом просватана, сговорена и выдана была сестра моя замуж. Свадьба была тут же в городе, где зять мой имел у себя небольшой каменный дом. Сие происходило в августе месяце 1744, и отец мой в своей надежде не обманулся: он получил себе достойного зятя и был сим случаем доволен. Одним словом, сестра моя замужеством своим была счастлива и получила мужа, который был неглуп, хорошего нрава, имел чем жить, а что всего лучше, любил ее как надобно, и она не могла ни в чем на него жаловаться. Мы дали за нею небольшое приданое, которое состояло только в нескольких семьях людей и в нескольких стах наличных денег, ибо деревень имел зять мой и своих довольно, почему не столько приданое, сколько человек был ему нужен. Он был из фамилии Неклюдовых и назывался Василием Савиновичем.
Несколько месяцев спустя после свадьбы сестры моей сделалось было с нами весьма несчастное приключение. Мы лишились было совсем отца моего, при случае приключившейся ему жестокой и опасной горячки, которою занемог он мая 6 дня 1745 года, и пролежал целых пять недель. Болезнь сия столь жестоко над ним свирепствовала, что никто уже не имел надежды о его исцелении, и его совсем отчаяли. Однако небо не восхотело еще его у нас отнять и сниспослало облегчение в самое то время, как соборовали его маслом и читали над ним Евангелие.
Легко можно заключить, сколь в великую печаль погружен был весь наш дом во время его болезни и сколь много, напротив того, обрадован, получив надежду о дальнейшем продолжении его жизни. Мать моя проливала великое множество слез, да ежели по справедливости рассудить, то и имела к тому причину: на руках у ней оставалась тогда другая дочь, почти невеста, и сын в таком возрасте, который был еще весьма нежен и требовал уже не женского, а мужского за собою смотрения. Да и подлинно, смерть его в тогдашнее время произвела б во всех обстоятельствах наших великую отмену, а всего бы более лишился бы я чрез оную, ибо воспитание мое было бы уже, конечно, не таково, каково оно в самом деле было.
Мы прожили в сем городе почти два года, ибо прежде того отец мой не мог комиссии своей окончить, в которое время езжали мы несколько раз в деревню зятя моего, лежащую от города верст за 80. Впрочем, не имели никаких особливых приключений, кроме одного собственно до меня принадлежащего, и как в оном было теперь смешного, то расскажу оное теперь.
Купец, которого в доме мы стояли, имел подле оного сад и в нем сажелку. В сей сад хаживал я часто гулять или, прямее сказать, в гулящее время резвиться; дети хозяина нашего делали мне в том компанию. Одним днем, как мы с ними в этом саду играли, пришли мы к помянутой сажелке, и я не знаю уже, для чего было в ней несколько досок, по воде плавающих; на сих досках хотелось мне давно по сажелке поездить, и сие происходило от некоего рода любопытства, ибо могу сказать, что любопытен был я с самого младенчества. Учася в то время грамоте, наслышался я о фараоне, море и о кораблях, на оном плавающих, почему я часто, будучи иногда один в саду, прихаживал к той сажелке, сравнивал ее с морем и представлял себе в мыслях, как фараон в море погиб и как по морю корабли плавают, и для того многожды хотел отведывать на доске поплавать, однако по счастью до того времени не отваживался, но помянутый случай был к тому наиудобнейшим. Товарищам моим захотелось также предприять сие морское путешествие, и остановилось только затем, что никто не осмеливался учинить начало. Я, будучи объят предваренною к тому охотою, тотчас к тому вызвался, ибо хотя не меньше их трусил, однако как самолюбие действует в нас с самого ребячества, то захотелось мне пред ними выдаться и оказать свою нетрусливость, и для того тотчас им сказал:
— Вы все, братцы, трусы и прямые мужики, уж боитесь по воде ездить! Чего бояться? Посмотрите-ка, как я поеду!
И, тотчас взбежав на одну широкую доску, отсунулся от берега. Но не успел я на сажень отъехать, как все явление переменилось: господин мореплаватель был неискусен и позабыл взять с собою весло. Товарищи мои кинули мне палку, я нагнулся ее доставать и тем все дело испортил: доска моя подо мною закачалась, я не устоял и полетел в воду, и едва было не утонул по примеру фараона. К великому моему счастью, сажелка в том месте была не гораздо глубока, и я хотя чуть было не захлебнулся, но, вынырнув и стараясь стать, достал ногами до дна, и вода была мне только по шею. Не успело сего произойти, как товарищи мои подняли великое хохотанье и начали осмехать худой успех моего предприятия, вместо того чтоб сделать мне какое вспоможение. Сие было причиною, что я сердился более на них, нежели помышлял об опасности, в которой находился; ибо надобно знать, сажелка была к тому берегу гораздо глубже, а сверх того, я так в тину увяз, что не мог ни одной ноги выдрать. И я не знаю, что б сделалось со мною, если б в самое то время не вошла вскоре за мною в сад старуха, моя мама, и, увидев меня, не бросилась в воду и на руках меня не вынесла. Она встряхнулась меня и, услышав, что я в саду, шла искать, равно как зная, что я подвергнусь опасности и что мне ее вспоможение будет надобно.
Чем происшествие сие кончилось, всякому нетрудно угадать. Скрыть сего никоим образом было не можно: я весь обмок и обгрязнился и принужден был поневоле следовать за моею мамою, которая прямо повела меня к моей матери. Тут не помогли мне все оправдания, которых дорогою я знатное число выдумал. Мне не поверили, что товарищи мои меня спихнули в воду, но находили более вероятности в их объявлении. Однако и они правы не остались, нас всех пересекли, и мне запрещено было более ходить в сад и играть с ними. По счастью, был отец мой в то время в уезде, а то досталось бы мне еще того больше.
Сие приключение хотя не инако, как безделкою почесть можно, однако в рассуждении меня почитаю я его довольно важным, ибо, во-первых, находился я в великой опасности: ибо сколь легко могло бы статься, чтоб я захлебнулся и утонул, а особливо, если б предприял сие когда-нибудь, будучи один в саду, следовательно, сам Бог хотел меня сохранить от сего бедствия; во-вторых, примечания достойно, что сей случай так меня настращал, что с того времени завсегда уже я боялся по водам ездить, который страх не весь еще и поныне из меня истребился, ибо признаюсь, что и поныне несколько потрушиваю, когда случится зимою ехать по рекам, а особливо когда лед не гораздо крепок и надежен, что, может быть, имеет и свою пользу.

С. М. Ронский. "Болотов и его время"

К концу XVIII века крепостное право в России достигло своего апогея, приняло законченные формы, которые нельзя иначе определить, как диктатуру поместного класса над трудом и личностью крепостных. Екатерина II, либеральничавшая ученица Монтескье, забыв о высказанных ею ранее воззрениях, благодушно соглашалась со всеми ультракрепостническими взглядами, выражаемыми дворянами в комиссии для составления нового уложения 1767 г. Дворянам возражали представители других сословий - купцы, промышленники, духовенство и домовитые казаки, но не в смысле ненормальности самого крепостного порядка, а в смысле желательности получения и для этих социальных групп прав крепостников-помещиков.

Преимущества дворянского класса в крепостническом государстве манили к себе и другие сословия. Организации фабрик дворянами в своих поместьях и интенсификации сельского хозяйства способствовали, с одной стороны, поддерживаемое правительством вытеснение фабрикантов "недворянского состояния", т. е. купечества, которому указом 1762 г. фактически было запрещено приобретать под фабрики населенные дворянские имения, с другой стороны - целый поток указов, явно клонившихся в пользу дворян-помещиков и устанавливавших ряд исключительных льгот для дворянского землевладения. Если ко всему этому еще добавить, что именно в то время русские сельскохозяйственные продукты получили крупное значение на европейских рынках, куда им был открыт широкий доступ, то станет понятным пышный расцвет крепостного хозяйства, расцвет, продолжавшийся до конца первой четверти XIX века. Крепостная Россия XVIII века вызвала яркую характеристику иностранца Жана Бенуа Шерера, который в своей книге о русской торговле (1788 г.) пишет следующие строки: "Там нет ни буржуазии, ни купечества в собственном смысле слова, исключая духовенство и военное сословие, - всюду мужик, в сущности говоря, раб".

Записки Андрея Тимофеевича Болотова, в настоящее время переиздаваемые, дают исключительно яркие картины, рисующие поместное хозяйство и быт эпохи.

Происходя из старинной, но обедневшей семьи (род Болотовых восходит к XVI веку), Андрей Тимофеевич родился 7 октября 1738 г. в принадлежавшем издавна его семье сельце Дворянинове Алексинского уезда Тульской губернии, где он, "окончив делать карьеру", и писал свои «Записки». По семейным, обычным для того времени, традициям Андрей Тимофеевич был зачислен шестнадцати лет от роду в армейский полк, которым командовал его отец. Не имея возможности по возрасту фактически исполнять военные обязанности, Болотов прервал службу для получения образования. Часть «Записок», рассказывающая об этом периоде его жизни, как в фокусе, отображает методы и характер воспитания и образования молодого дворянства, проходившего целиком под знаком увлечения всем иностранным. В небогатых дворянских семьях образование находилось в руках лиц духовного звания: священников, дьячков, пономарей и т. д. Ученье было весьма несложно - учили, главным образом, читать церковные книги (знакомство со светским чтением было исключением), писать учили редко, а цифрам еще реже. Ученье начиналось с азбуки, на изучение которой со всеми ее хитростями, с повторением старого - "с задами", как говаривали тогда, - полагалось около года. Редко образование продолжали дальше, - в таких случаях доходили до псалтыря. Воспитание большей части дворянства находилось целиком в руках иностранцев и сводилось, главным образом, к выучке «козировать» (разговаривать, болтать) на французском и реже на немецком языке. Это увлечение иностранцами и иностранным, а в период царствования Елизаветы Петровны в особенности французским, эта тяга к подражанию иностранной моде была так велика, что "севский архиерей Кирилл Флиоренский приказал, чтобы все окружающие его в священнодействии были причесаны с пуклями и под пудрой…"

Этим принципам воспитания отдал дань и Болотов. Учивший его вначале немец не только мучил его «каверзными» арифметическими задачами, но и «мучительствовал», т. е., попросту, зверски избивал своего питомца. Без удивления повествует Болотов о том, что отец его, случайно узнавший об одном таком избиении, не только не прогнал преподавателя, но в противовес матери одобрительно отнесся к случившемуся и принял сторону обидчика. Таков был дух эпохи. В памяти у всех глубоко была догма воспитания, нашедшая выражение в знаменитых виршах "Лозою дух святый велит дети бити…" Природная любознательность Андрея Тимофеевича и случайное стечение обстоятельств позволили ему пополнить свое образование, дали ему возможность, хотя и бессистемно, приобрести начатки знаний. Болотов поднялся над общим культурным уровнем своих современников и резко выделялся из окружавшей его среды. Достигнув возраста, в котором необходимо было уже нести хотя и немудреные обязанности воинской службы, Болотов возвратился в полк. За несвоевременность возвращения из своего второго отпуска Болотов, имевший чин сержанта, был обойден при производстве своих сверстников в следующий чин подпоручика. Но, несмотря на это, через короткое время Болотов догнал своих однокашников. Несомненно, что дело здесь не обошлось без вмешательства власть имущих петербуржцев.

Приехав в Петербург ходатайствовать о своем производстве в чин подпоручика, Болотов обратился к фавориту графа Шувалова подполковнику Яковлеву. Яковлев оказался знакомым отца Андрея Тимофеевича, и благодаря этому обстоятельству дело приняло для него благоприятный оборот. Позднее в своих «Записках» Болотов по своему обыкновению точно и ярко показал обстановку жизни этого фаворита "из небольших". Перед подполковником Яковлевым только по одному тому, что он был любимцем Шувалова, тянулись во фрунт и подобострастно сгибались в поклонах генералы и чиновники. Такова была особенность режима. Традиции Меншикова, Бирона, а потом Потемкина и Аракчеева были усвоены и копировались имевшими ту или иную власть маленькими начальниками; они находили себе фаворитов, и порядки их домов соответствовали в миниатюре порядкам дворца.

Описание у Болотова утреннего приема подполковника Яковлева, перед дверью спальни которого часами простаивали просители от мелкой сошки до генералитета, дает возможность провести аналогию с большими выходами особ царствующего дома и их фаворитов.

Возвратившись из своей поездки в Петербург офицером, Болотов, вместе со своим Архангелогородским полком, участвовал в прусском походе во время Семилетней войны.

Выделяясь из числа своих сослуживцев знанием немецкого языка и работоспособностью, Болотов был переведен из строя в канцелярию. С 1758 по 1761 г. он служил в канцелярии русского военного губернатора в оккупированной тогда Восточной Пруссии. Исполняя, главным образом, обязанности переводчика, Болотов не участвовал в обычной разгульной жизни офицерства, а отдавал все свое свободное время занятиям. Большое впечатление произвел на него весь уклад немецкой жизни, своими бытовыми особенностями резко отличавшийся от того, что он привык видеть. В своих научных занятиях он, наряду с занятиями естествознанием и натурфилософией, отдает дань и рисованию, к которому у него всегда были наклонности. Познакомившись с камерой-обскурой и в скором времени получив ее в собственность, Болотов еще более усиленно занялся рисованием.

Текущая страница: 1 (всего у книги 62 страниц)

Андрей Болотов
Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков

Часть первая
Начиная с предков и до 1750 года включительно

Предуведомление

Не тщеславие и не иные какие намерения побудили меня написать сию историю моей жизни; в ней нет никаких чрезвычайных и таких достопамятных и важных происшествий, которые бы достойны были преданы быть свету, а следующее обстоятельство было тому причиною.

Мне во всю жизнь мою досадно было, что предки мои были так нерадивы, что не оставили после себя ни малейших письменных о себе известий и чрез то лишили нас, потомков своих, того приятного удовольствия, чтоб иметь об них и о том, как они жили и что с ними в жизни их случилось и происходило, хотя некоторое небольшое сведение и понятие. Я тысячу раз сожалел о том и дорого б заплатил за каждый лоскуток бумажки с таковыми известиями, если б только мог отыскать что-нибудь тому подобное. Я винил предков моих за таковое небрежение, а не хотя и сам сделать подобную их и непростительную погрешность и таковые же жалобы со временем и на себя от моих потомков, – рассудил употребить некоторые праздные и от прочих дел остающиеся часы на описание всего того, что случилось со мной во все время продолжения моей жизни, равно как и того, что мне о предках моих по преданиям от престарелых родственников моих, которых я застал при жизни, и по некоторым немногим запискам отца моего и дяди, дошедшим до моих рук, было известно, дабы сохранить, по крайней мере, и сие немногое от забвения всегдашнего, а о себе оставить потомкам мою незабвенную память.

При описании сем старался я не пропускать ни единого происшествия, до которого достигала только моя память, и не смотрел, хотя бы иные были из них и самые маловажные, случившиеся еще в нежнейшие лета моего младенчества. Сие последнее делал я наиболее для того, что напоминание и пропитывание происшествий, бывших во время младенчества и в нежные лета нашего возраста, причиняют и самим нам некоторое приятное удовольствие. А как я писал сие не в том намерении, чтоб издать в свет посредством печати, а единственно для удовольствования любопытства моих детей и тех из моих родственников и будущих потомков, которые похотят обо мне иметь сведения, то и не заботился я о том, что сочинение сие будет несколько пространно и велико, а старался только, чтоб чего не было пропущено; почему в случае если кому из посторонних случится читать сие прямо набело писанное сочинение, то и прошу меня в том и в ошибках благосклонно извинить. Наконец, что принадлежит до расположения описания сего образом писем, то сие учинено для того, чтоб мне тем удобнее и вольнее было рассказывать иногда что-нибудь и смешное.

История моих предков и первейших лет моей жизни
Письмо 1-е

Любезный приятель! Наконец решился я предприять тот труд, который давно уже был у меня на удив, и которыми вам с толикою нетерпеливостью видеть хотелось, а именно, сочинить историю моей жизни, или опиисать все то, что случилось со мною во все течение моего жизни; я посылаю к вам теперь начало сего труда, предприятого не менее для удовольствования и вашего любопытства, сколько и для пользы и любопытного сведения обо мне, моим будущим потомкам. Если труд сей будет им угоден, то должны они благодарить несколько и вас за оный, ибо еслиб ныне побудили меня к тому, то может бы не собрался я никогда к действительному приступлению к сему давно уже замышляемому делу. Вы уничтожили нерешимость мою и рассеяли те сумнительства, кои удерживали меня до сего от предприятия теперешнего и нашли способ, удостоверить меня, что обстоятельство, что жизнь моя не такова славна, чтоб стоила описания и что в течение оной не случилось со мною никаких чрезвычайных, редких и особливого примечания достойных происшествий, ни мало не мешает описать мне жизнь свою. Вы уговорили и уверили меня, что в происшествиях, бывших со мною и без того много кой-чего такого найдется, о чем можно писать и рассказывать, и о чем как вам, так и потомкам моим можно будет не без удовольствия и любопытства читать и слушать. Но я не знаю, не ошибаетесь ли вы в том, любезный приятель! Я исполню ваше желание; но буде последующее описание жизни моей не будет для вас таково любопытно, весело и приятно, как вы себе воображаете, то вините уже сами себя, а не меня; ибо мне не достанется другого делать, как пересказывать вам только то, что действительно со мною случилось и вы сами того верно не похотели б, чтоб я для украшения моего сочинения, или для придания ему более приятности стали выдумывали небылицы, или затевать и прибавлять что-нибудь лишнее, к бывшим действительно приключениям. Теперь, прежде приступления к действительному началу моей истории, надобно вас попросить о двух вещах. Во-первых, чтоб вы дозволили мне начало учинить кратким описанием всего того, что известно мне о моих предках, дабы чрез то сохранили, память об них моим потомкам, и чтоб не поскучали вы, если описание сие, следовательно, самое начало сочинения моего будет несколько сухо и скучновато. Во-вторых, чтоб не поскучали уже и тем, что я последующую затем историю мою начну с самого моего младенчества и буду рассказывать и все то, что помню еще я из случившегося со мною в сие нежнейшее и можно сказать, наиприятнейшее для нас время жизни. Я располагаюсь делать сие для того, что напоминание сих происшествий производит самому мне некоторое увеселение, ибо человек приводя себе на память все то, что случалось с ним в младенчестве и в малолетстве, власно как возвращается на то время в тогдашний возрасте и сладость тогдашней жизни, чувствует вновь и при самой своей старости. Сверх того, описание сих в самом деле, хотя сущих безделиц, может быть придаст сколько-нибудь и всему сочинению более приятности, и сделает его для чтения не таковым скучным.

Итак, приступая теперь к самому делу, прежде всего скажу вам, любезный приятель, что я природы татарской! Вот какое странное начало, однако вы тому не дивитесь. Я говорю самую правду и ни мало не стыжусь тем; ибо подобных мне между российскими дворянами очень много; некоторые и многие из них ныне гораздо меня знатнее и лучше, но со всем тем такой же природы как и я. Ибо сие ничто иное значит как то, что первые наши предки были татары, и выехали в Россию из Золотой Орды, сего славного в древности восточного и великого царства, владевшего некогда многие годы всем Российским государством.

Кто таков именно первый основатель нашел фамилии быль? В которое время и при котором государе в Россию выехал, и где сперва поселился – того всего я подлинно ее знаю. Небрежение ли моих предков, невежество ли тогдашних времен, или иной какой случай, не могу вам верно сказать, лишил меня сего удовольствия; одним словом, родословная наша весьма мала, и порядочной мы и по сие время не имеем. Покойный дядя мой, родной брат отцу моему оставил только мне небольшой реестр, или краткую поколенную роспись нашим предкам, которых мог он собрать из книг и дел в разных приказах.

Помянутый дядя мой рассказывал мне, что он не мог далее дойтить как до Насилья Романова сына: а чей сын был Роман того уже он не знает. Может быть сей Роман был и первой тот, который выехал и принял святое крещение, что некоторым образом и вероятно, по счислению лет: ибо я смечаясь находил, что жил он около времен царя Иоанна Васильевича или прежде за несколько времени. А в сие время, как известно, многие татарские фамилии к нам выехали и в здешних местах поселившись, приобщены были российскому дворянству и натурализированы. Какой он человек был, всего того не знаю: а сказывала мне одна только старушка, ближняя моя родственница, которую застал я еще в живых, что слыхала она от своего деда, что самые выезжие предки наши были знатной татарской и княжеской породы, да и здесь не служил никто из них низким чином, но бывали всегда чиновными людьми, и хаживали с царями на войну. Правда ли все сие или нет, в том поручаюсь, по крайней мере, то достоверно, что мы ныне на ряду с прочими российскими дворянами, и имеем все те же преимущества, какие они имеют.

У упомянутого Василия был один только сын Гаврило, прозвищем Горяин, а у сего Горяина было два сына: Ерофей и Еремей. О сем Еремее расскажу я вам после обстоятельнее, а что касается до Ерофея, то от него разделялась фамилия наша на четверо, ибо у него было четыре сына: Осип, Кирила, Ерофей и Дорофей; но поколение сих последних двух, уже давно, а третьего недавно и при мне уже пресеклось. Я и мой двоюродный брат происходим от поколения Осипова, а дом за несколько лет умершего соседа моего, после которого находится ныне в живых одна только дочь, происходит от поколения Кирллова.

Ежели хотите далее звать, кто таковы обоих сих колен ближайшие к нам предки были, то вкратце теперь скажу, что от Кириллы был сын Матвей, от Матвея Никола, от Никиты же подавно умерший Матвей; а в рассуждении нашего поколение от Осипа был Ларион, от Лариона Петр, от Петра Тимофею и Матвей. Первый был отец мой, а последний моего двоюродного брата.

Из сего видите, что весь наш род очень не велик, и Провидению небес не угодно было сделать его многочисленным. Ныне вся наша фамилия состоит в четырех особах: двух старых и двух молодых, и я с братом и обоими нашими сыновьями, составляем всю оную. О месте, где жили предки наши, мы подлинного знания не имеем. Сказывали только мне, что до сего жили они хотя в том же Каширском уезде, но верст с двадцать от нынешнего жилища, а именно на реке Беспуте. Но как бы то ни было, но то достоверно, что они не в тех местах жили, где ныне мы живем, ибо видно по книгам и письмам, что имели тут совсем другие люди жительство и владение. В одном принадлежащем нам теперь месте жил некой князь Шестунов, почему находящийся после сего места лес и поныне еще называют Шестунихою. А в другом, а именно в пустоши Шаховой, жиль князь Гундоров, в которых урочищах и самые места, где были их жительства, видны и поныне. Овинные и погребные ямы доказывают где их дворы стояли, а части оставшиеся от плотин, где их пруды были. Чрез какой случай сии селения опустели, неизвестно, но чаятельно чрез свирепствующее в тогдашние времена моровое поветрие, а может быть разорены они и во время войны татарское. Но как бы то ни было, но сии опустевшие места даны потом за службы нашим предкам, кои около сих мест имели уже поселение свое на речке Скниге и в другой, в близости того места бывшей деревни, носящей и по ныне еще имя их фамилий. Кирила и Ерофей, жили уже в здешних местах и имели дачи и владение на реке Скниге, которыми владеем мы и поныне.

Что касается до истории и до дел наших предков, то равномерно имею я о том очень малое и недостаточное сведение. Невежество тогдашних времен было тому причиною, что они не старались оставить потомкам своим о том какого-нибудь сведения, хотя бы то было для нас ныне весьма приятно и я дорого бы заплатил, если бы мог только отыскать и достать какие-нибудь письменные об их породе, их жизни и приключениях известия. Итак, все известное об них состоит только в некоторых словесных преданиях, да и то очень несовершенных и темных. Знатных и отменно прославившихся людей не было между ними. Не хочу я тем хвастать, а неугодно было также судьбе одарить их и знаменитыми достатками, и преподать им случай по примеру прочих приобресть себе богатство, но они были дворяне недостаточные и не знаменитые. При случающихся войнах хаживали они на войну с царями нашими, и наживали с собою по нескольку человек собственных своих людей, по тогдашнему обыкновению. Когда же в новейшие времена введено в войске нашем регулярство, то служили они в полках офицерами. Однако выше штабского чина никого почти не было из старых.

Об одном только из наших старинных предков, а именно о Еремее сыне Гаврилине, а внуке Василия Романовина, передана мне повесть, которая по особенности своей достойна внесена быть в сие описание, но как она довольно пространна, то дозвольте мне, любезный приятель, рассказание оной отложить до последующего за сим второго письма, а между тем, будьте довольны сим первым, и не взыщите, что наполнил его столь сухою материей, будущее может быть будет уже для вас любопытнее, и не таково скучно. Я окончу оное сказав, что я есмь, и прочее.

История Еремея Гавриловича
Письмо 2-е

Любезный приятель! Обещав вам в предыдущем моем письме рассказать вам повесть, преданную мне об одном из моих предков, хочу теперь обещание мое исполнить и надеюсь, что вы не поскучаете ее чтением, но будете ею довольны.

Предок сей, как прежде мною уже упомянуто, назывался Еремеем; он был сын Гаврилы прозванного Горяином и жил в упомянутой недалеко от нас находившейся и на речке Гвоздевке сидящей деревне, которая по нем стала называться Болотово, между тень как брат его родной Ерофей поселился на берегах реки Скниги и в самом том месте где мы ныне живем. У сего Еремея было два сына и две дочери. Одна из сих последних выдача была замуж за соседнего дворянина Ладыженского, а другая находилась в девках. Как около тогдашнего времени случилось нашим государям иметь войну с крымскими татарами, и все дворянство по тогдашнему обыкновению имело в том участие, то принужден был и помянутый Еремей, оставив жену и дочь в девках, идти на оную с обоими своими сыновьями и лучшими людьми. Но сия война была ему крайне злополучна. При глазах его поражены были оба его сыновья и пали мертвы к ногам своего родителя. Сие так тронуло сего несчастного старика, что он в беспамятстве почти бросался на неприятелей, желая отмстить за смерть детей своих, но тем лишь только свое несчастье усугубил. Будучи отхвачен от своих, хотя и долго оборонялся он от окруживших его неприятелей, но наконец принужден был уступить силе и дать себя взять в плен и отвесть в жестокую неволю.

Как в сем плену препроводил он долгое время, и о нем в России никакого слуха и известия побыло, то считали его все погибшим; жена и дочь были о лишении его неутешны, но небо в особливости излияло гнев свой на сей несчастный дом, и присовокупило новые бедствия и напасти. Немногие годи спустя, ночным временем напали разбойники на дом сей госпожи; они ограбили оный весь и самое ее измучив, тираническим образом лишили жизни. Бедной дочери ее удалось уйти босяком и совсем почти обнаженною. К несчастию, устрашенная боязнию, чтоб ее не нашли и не догнали, восприяла она бежать в блтжнюю и самую ту деревню, где мы ныне обитаем, и где тогда жили двоюродные ее братья Кирила и Ерофей, искать у них спасения и прибежища. Но когда разгневанное небо похочет кого гнать, то можно ли найти где спасения и укрытия от его гнева. Самый сей побег, свободивший ее от рук и варварства злодеев, обратился ей в вящее несчастье. Как случилось сие в зимнее время и в жесточайшие морозы, то она, бежав около трех верст до нашей деревни босая по снегу, отзнобила ноги и пришед в дом родственников своих пала без памяти. Страх, печаль, простуда и самая боль ног в короткое время низвели ее во гроб. А как за короткое пред тем время и замужняя ее сестра умерла бездетно, то пресеклось чрез то все их поколение, и имению их остались наследниками помянутые ее родственники, то есть наши предки Кирила с своими братьями, в которое они поступили спокойно во владение.

Все думали тогда, что отца ее, настоящего владельца сего имения, не было в живых, ибо несколько уже лет прошло как он без вести пропал и ее было о нем ни малейшего слуха. Со всем тем он был жив и претерпевал все суровости плена; слишком двадцать лет принужден он был, удаленным от отечества, от дома и родных своих, стонать под игом жесточайшей неволи, быть рабом у многих переменных и немилосердных господ, и отправлять все должности раба и невольника. Многажды покушался он уйтить, но все его покушения былин тщетны и произвели только то, что содержать его стали жесточее, а для отвращения от побега, по варварскому своему обыкновению, взрезали ему пяты, и насыпав рубленных лошадиных волос, зарастили оные в них, дабы не способен был к долговременной ходьбе.

Наконец судьба соединила его с одним земляком, таким же дворянином, каков был он, и который был не только ему знаком, но и несколько сродни. Сей несчастный был фамилии Писаревых, и будучи взят тогда же в полон, претерпевал такую ж неволю и рабство. Хотя сей столько же мало мог подать ему помощи, сколько он ему, однако обоим им приносило соединение сие великую уже отраду. По крайней мере могли они совокуплять все слезы и жалобы на суровость своего жребия, и вспоминая свою родину, говорить друг с другом и утешать себя взаимно.

Несколько времени препроводили они вместе, служа одному татарскому господину. Наконец убежден был мой предок товарищем своим к испытанию еще раз своего счастия в побеге. Близость тогдашнего их пребывания от пределов и границ российских и явившейся удобный к тону случай подавал им к сему поводы – но и в сей раз не были они счастливее прежнего. Они ушли, но их догнали и наказали наижесточайшим образом.

Сие прогнало в них охоту к предприятию впредь тому подобного. Однако в самое то время, когда они всего меньше о том думали, и когда лишились уже навек надежды видеть когда-нибудь любезное свое отечество, явился неожиданный и новый благоприятствующий им случай. Одна старушка, раба того ж господина, сжалилась на их несчастье. Благоприятствуя им во всякое время, не могла она без соболезнования смотреть на раны ими претерпеваемые. Она утешала их и говорила, что им никогда не уйтить, если не похотят они пользоваться ее помощию, при ее ж вспоможении они верно отечество свое увидеть могут. Легко можно заключить, что не надобно было им сие два раза предлагать. Они пали к ее потам и просили, чтобы помогла, если только может. Татарка обещала им сие сделать и велела дожидаться, покуда найдет она к тому удобное время.

Чрез несколько дней она и исполнила свое обещание: «добро!», сказала она пришед в один день с поспешностью к ним: «мне надобно сдержать свое обещание, не могу более видеть ваших слез и горести, – добродушие и постоянство ваше меня тронуло – вот возьмите сие, и не теряя времени бегите и будьте счастливы. Бог да поможет вам увидеть вашу землю и родных ваших». В самое то время отдала она им связку и напоминала, чтобы они в нужном случае хоть бы все кинули, но не бросали б, а берегли маленький узелок, завязанный в связке. Они не знали, что это значит, однако, поблагодарив старушку и простившись с ней, отправились того часа в путь свой.

Целую ночь бежали они неоглядкою в ту сторону, которую указала им старушка, и дошед до одного назначенного ею места, спрятались в камыш для отдохновения и препровождения в оной всего дня того.

Тут имели они время осмотреть все, что находилось в связке. Они увидели, что добросердечная старушка снабдила их всем нужным к продолжению пути их. Находилось туте несколько денег, и столько съестных припасов, что им можно было ими до пришествия в свое отечество пропитаться; но что привело их в великое удивление, то был помянутый узелок, о бережении которого старушка неоднократное ишь делала подтверждение; в оном не нашли они ничего, кроме двух небольших пучков незнакомой им травы; хотя они и не знали, чтоб это значило, однако положили свято хранить старушкино завещание, и для лучшего сохранения взяли оба по пучку, и спрятали в безопаснейшее место.

Но не успели они скарб свой опять связавши несколько отдохнуть, как услышали уже издали крик и вопль татар, скачущих по пространным степям и друг другу голос подающих. Не трудно было им заключить, что то была за ними погоня. Они ужаснулись от близости предстоящего им бедствия, и пали ниц в густом камыше, прося Бога о помиловании их и о защищении от гонителей. Слух и топот от скачущих лошадей приближался отчасу ближе, и страх их был неописанный, как татары, гнавшие за ними и их повсюду тискавшие, прискакали к самому тому болоту и камышу и в оном повсюду искать их начали. Но небо похотело тогда конец положить их страданиям: татары не нашли их, хотя несколько раз ни в такой близости от них ездили, что одному из них едва было головы лошадьми не раздавили. Они спаслись, – и возблагодарив Бога, пролежали тут весь день, и не прежде пошли в дальнейший путь, как по наступлении опять ночи.

Сим образом, идучи всегда по ночам, препроводили они несколько суток в беспрестанном страхе и боязни, покуда не дошли благополучно до пределов российских и не достигли до любезного своего отечества. Тут отдохнули они по желанию и благословляли Бога, что вывел их благополучно наконец из долговременной и жестокой неволи, и дал еще прежде смерти увидеть свое малое отечество.

Совсем тем место их родины отстояло откуда еще далеко, и им предстоял путь гораздо дальнейший. Но как бы то ни было, но продолжали они оный охотно, питаясь мирским подаянием, ибо собственного ничего более у себя не имели. Надежда вскоре увидеть свои домы и родных увеселяла их дух, и облегчала трудности путешествия. Но сколь мало знал мой предок, какие печальные вести его там дожидаются, где он веселье найти надеялся!

По приближении к тем местам, где уже неподалеку них обоих жилищи были, распрощались они друг с другом наинежнейшим образом и каждый спешил к своему дому и обиталищу. С какими чувствиями приближался наш старик к тем местам, где он рожден, воспитан и препроводил большую часть века своего живучи в новое, и от коих толь долгое время был отлучен и не имел надежды никогда видеть, сие всякому себе вообразить, нежели мне описать удобнее. Трепетало сердце его и наполнялось наисладчайшею радостью, как начали уже появляться те места, которые ему с малолетства были знакомы, и встречаться с ним все те положения несть, те речки, ручьи, вершины и бугорки, которых и звания не могло из памяти его истребить толь долговременное отсутствие. Переходя оные называл он каждый из них знакомым ему еще именем, и каждое приветствовал. Все они были ему милы и казались глазам его имеющими в себе нечто приятное и прелестное, а многие места не мог уже он и узнавать совсем, а особливо леса и рощи. Во время толь многих годов его отсутствия многие совсем иной вид восприяли. Там, где при отшествии его на войну были леса, находил уже он пашни и поля, а где низкие кустарники и чепыжи были, там высокие и большие рощи и заказы стояли. Одним словом, все ему казалось ново, шило и приятно, но не зная, что в доме его происходило, и кого он найдет, находился он между страхом и надеждою.

Перед вечером было то, как наш старик, изнемогший от трудов и долговременного путешествия, в пыли, в поту, в разодранном рубище, с котомкою за плечами, и с посошком в руках добрел до своих полей и тех месте, откуда хотя вдали, но мог даже он свое жилище видеть. Вострепетало сердце его при узрении сего селения, и вся душа взволновалась в нем. Он удвоил остатки своих еще и спешил добраться до одного знакомого ему еще бугорка, с которого можно было ему свой дом видеть ж с которого, идучи на войну, он в последний раз с ним прощался. Он доходит туда. Но, увы! какое зрелище представляется его зрению! Нигде, нигде не видит он своего дома и хором, и глаза его тщетно ищут сего обиталища, которое ему до сего столь мило было, и которое он с толиким вожделением видеть желал. От сердца его власно как оторвалось тогда что-нибудь! Вся кровь взволновалась в нем при сем печальном предвозвестии и он едва было на самом том месте не упал, обессилев. Однако некоторый остаток надежды подкреплял еще его: «может быть», говорил он сам себе: «жена моя перенесла хоромы в другое место;– может быть новый дом и на другом месте построила! – Лет не мало прошло с того времени, как я отлучился! – Поспешу вон на этот пригорок!.. Оттуда уже явственнее все увижу и всю деревню обозрю!» Сказав сие, и собрав остатки сил, поспешал сей, сединами покрытый муж добраться до пригорка вожделенного. Ноги его едва служить ему могли, колени его согибались против хотения и никогда не был ему посошок его так нужен, как в то время. Наконец достигает он и до того пригорка и с страхом и надеждою восходит на него и обозревает вновь всю деревню. Но, увы! он и тут ничего не видит. Он ищет темнеющими глазами своих хором, но и следа хором и дворянского дома не находит. Повсюду видны были только мужичьи хижины и дворы, а на месте где он живал, был уже огород и росли конопля. Он и места не узнал бы, если б некоторые деревя, оставшиеся от бывшего его и любезного ему садика, не делали его приметным. Одним словом, он не мог более никак сомневаться и все доказывало дома и жилища его совершенное уничтожение.

Тогда не могли уже нош его более на себе держать. Колена его подломились и он, изнемогая, ринулся на том месте, где стоял, и слезы как град покатились из очей его. Несколько минут сидел он тут, опершись на посошок и орошая оный слезами, и не был в силах встать и продолжать путь свой.

Наконец пришло ему в мысли, что может быть жена его умерла, и дочь вышла замуж, или и она еще жива, но живет с замужнею дочерью. Сия мысль ободрила его несколько, и подала новый луч надежды и отрады… В сих помышлениях видит он вдали человека приближающегося к себе и возвращающегося в дом свой с поля с хлебопашенным своим орудием. «Подожду», сказал он тогда, «сего земледельца я к себе, и услышу от него о судьбе моего дома и моих домашних. Нельзя ему не знать, что с ним и с живущими в нем учинилось и каким случаем он совсем уничтожился».

По приближении сего человека показались ему черты и признаки его лица знаемы. Старик то был сединами покрытый и хотя двадцатилетнее время много вид его переменило, но он вскоре признал, что сей человек принадлежал прежде ему и был самый тот, который при отъезде его из дома был старостою. Обрадовался наш старик, узнав и увидев сего знакомого человека, однако имел столько терпения и духа, что не открыл тотчас о себе, но хотел видеть узнает ли он его, и пользуясь неузнанием, готовился распроведывать у него обо всем, и потому хотя с нетерпеливостью, но дожидался его к себе.

Земледелец поровняясь против его и видя дряхлого и престарелого человека, неинако его счел как нищим, а будучи добросердечным человеком, не мог его пройтить мимо. «Старинушка!» сказал он ему: «небось ты, бедненький устал и сегодня еще не обедал?… Добреди, дружок, до моего двора и переночуй у нас, мы тебя напоим и накормим». – «Спасибо, мой друг!» ответствовал опечаленный старик, и сказав сие начал собирать свои силы и вставать. Добродушный крестьянин, видя его дряхлость и изнеможение, подошед к нему и помогши подняться, не хотел его покинуть, но сам восхотел довесть его до двора.

На дороге спрашивал он его, откуда и из каких месте он. – «Издалека, добрый человек»! ответствовал наш старик «и более двадцати лете в здешних местах не бывал. И куда как у вас все места здесь переменились! И не узнаешь уже их!.. Вот здесь, помнится мне, стояли хоромы и был дом, господский, а теперь и следа его нет! – «Да, старинушка! тут были дом нашего прежнего боярина… Покойник-свет, дай Бог ему царство небесное! боярин был добрый и мы его очень любили». – «А ныне чьи же вы, добрый человек», спросил его наш путешественник. «Племянников его, старинушка! которые живут вон в этой деревне». – «Племянников его, подхватил изумившийся старик: но разве не осталось у него детей? Мне помнится, что они у него были… Я как теперь их вижу». – «Так, старинушка! Дети были, но все на том свете!.. Сыновья его побиты на войне, сам он там же без вести пропал, а бедную боярыню нашу разбойники разбили и до смерти замучили. А из дочерей его одна была замужем в умерла, а другая ноги отзнобила, бежавши от разбойников, и оттого также на том свете!.. И как никого не осталось, то так и перевелся этот домок и мы достались его племянникам».

Легко можно заключить, что немногие сии слова поразили несчастного старца, власно как громовым ударом. Не в силах он был выслушивать далее хотящего говорить добросердечного крестьянина. Колени его подломились и он воскликнул только: «О, Боже милосердный»! без памяти ринулся на землю, и не в состоянии был говорить более; слезы как град покатились из очей его и вздохи последовали за стенаньями. Таковое явление удивило простодушного крестьянина. Он оробел сочтя, что старик опасно занемог, и стоял над ним в изумлении. «Что тебе, старинушка, сделалось»? сказал он потом, приметя, что он несколько опамятовался: «о чем ты, дружок, так плачешь и горюешь?» – «О мой друг! есть о чем мне плакать и горевать», ответствовал вздыхая и всхлипывая старик: Куда мне теперь приклонить свою голову! всего того уже нет, чем бы мог я веселиться – всей надежды я теперь лишился»!

Слова сии невразумительны были для крестьянина, но он вскоре его вывел из сумнения сказав, чтоб он посмотрел пристальнее на него и не узнает ли он в нем своего прежнего боярина? – «Ах батюшка Еремей Гаврилович! закричал узнав его крестьянин, и упал к нему в ноги, – в живых ли тебя, государя нашего, видеть!.. Откуда ты это к нам, взялся? Мы тебя, государе, давно уже поминаем и думали, что ты давно на том свете! Как это тебя Бог спас и на святую Русь вынес? Пожалуй, батюшка, поцеловать мне свою ручку». – Старик не мог тогда удержаться, чтоб не удвоить своих слез и чтоб не обнять своего старинного подданного; он облобызал его и обмочив вкупе лице его слезами, изявляя радость, что нашел хотя его еще в живых и его незабывшего.

Приключение сие в такое замешательство привело добросердечного сего крестьянина, что он не знал, что тогда ему с господином его делать: и в деревню бежать, и повозку для отвоза его к себе в дон привесть ему хотелось, но не хотелось и утружденного и крайне опечаленного старика оставить одного на поле, ненаходящегося в состоянии иттить далее. Он озирался кругом, не увидеть ли кого иного, но не видя никого, усердие превозмогло наконец. Он упросил его, чтоб он на минуту посидел и отдохнул на том месте, а сам бросился в деревню, и схватя первую телегу, попавшуюся ему в глаза, спешил обратно на помощь к своему господину.

Между тем как сие происходило и докуда они до деревни ехали, успел разнестись о приключении этом слух по всей деревне. Семья того мужика рассыпалась во всем дворам, и встревожила всех жителей. Со всех сторон бежал и стекался народ, и собирался ко двору того крестьянина, и множество было тогда сбежавшихся, как приехали они в деревню. Всякий спешил отчасти из усердия, отчасти из любопытства видеть прежнего своего господина, и многие от нетерпеливости бежали ему на встречу, и, кланяясь, изъявляли свою радость. А не успел он приехать, как многие наперерыв бросались его вынимать и целовать у него руки. Сколь старик не был печалию отягощен, но не мог чтоб не чувствовать тогда некоторой отрады. Он соединял тогда слезы горести с слезами радости и удовольствия, и не оставил никого из всех, кого бы не облобызал он и не обмочил слезами. Все от мала до велика принуждены были к нему подходить и всех старался он приласкать, колико было ему тогда можно. Многих застал он еще живых, которых знал, но большая часть была незнакомых; отчасти родившихся после его, отчасти таких, коих оставил он еще в малолетстве, но все до единого были ему рады, и не могли на него насмотреться.