На изучении различных аспектов революций 1917 г. все более начинает сказываться общее изменение приоритетов исследовательской проблематики в современных условиях: особое внимание к исторической памяти и историческому сознанию эпохи, «пространственный» и «визуальный» повороты в изучении прошлого. Однако говорить о качественном прорыве в реализации новых исследовательских интересов пока не приходится. Хочется надеяться, что 90-летний юбилей революций 1917 г. в России станет мощным импульсом для дальнейших исследований ее «человеческого измерения».

А. В. Придорожный. Участники и очевидцы революции о причинах поражения демократической альтернативы в 1917 г.

Возвращаясь к событиям революции, ее свидетели и непосредственные участники пытались не только понять их значение для судьбы страны, но и ответить на вопрос: был ли тот исторический путь, по которому пошла страна после февраля, единственно возможным? В исторических трудах, отдельных публикациях, а также в воспоминаниях, написанных представителями различных политических сил, анализ стоявших в 1917 г. путей развития страны занимал важное место.

Интересные сведения о борьбе за реализацию демократической (либеральной) альтернативы и причинах ее поражения содержатся в исторических трудах и воспоминаниях известных деятелей кадетской партии 2 . Главная задача, к достижению которой стремились либералы в начале революции, была наиболее точно сформулирована впоследствии П. Н. Милюковым: «Революцию нельзя было предотвратить, но взять революцию в руки было возможно в течение первого времени» 1 . Эту точку зрения, которую разделяли и другие члены партии, он неоднократно доказывал в своих исторических трудах. Как в «Истории второй русской революции», так и в «России на переломе» всю ответственность за большевистский переворот лидер кадетской партии возлагал на революционную демократию. Довольно часто в своих работах он писал о преступном бездействии лидеров умеренных социалистов, отсутствии у них политической ответственности, реализма и твердого курса на осуществление четко определенной цели. Резко негативная оценка деятельности возглавляемого А. Ф. Керенским правительства содержалась в «Истории второй русской революции». Нерешительность и пассивность, которая была проявлена А. Ф. Керенским, П. Н. Милюков рассматривал как одну из главных причин трагического исхода событий 2 . Описывая политические процессы, происходившие в стране летом 1917 г., он упрекал лидера умеренных социалистов в полной потере контроля за развитием событий, в затягивании с решением самых важных вопросов и принятием неотложных мер 3 .

Особый интерес представляет тот факт, что в этой работе впервые были описаны события, связанные с попыткой сохранения монархии в самом начале революции. Лидер кадетов подробно вспоминал о своей надежде убедить великого князя Михаила Александровича принять переданную ему верховную власть. Однако страх Михаила Александровича за свою судьбу и отсутствие единого мнения по этому вопросу среди членов нового правительства не позволили, как полагал П. Н. Милюков, направить дальнейшее развитие событий в рамки конституционной монархии 4 . Свою неудачу П. Н. Милюков называл первой капитуляцией революции, создавшую дефектное в своем источнике положение, из которого непременно вытекали все последующие ошибки.

О больших надеждах на спасение страны, которые возлагали либералы на нового монарха, свидетельствуют и мемуары одного из активных деятелей кадетской партии П. Д. Долгорукова 1 . Вспоминая о первых днях революции, он не исключал возможность того, что и при Михаиле Александровиче накатившую на Россию революционную волну нельзя было бы уже удержать. Тем не менее, как писал П. Д. Долгоруков, положительное решение вопроса о престолонаследии давало больше шансов сохранить государственность до Учредительного собрания, казавшегося тогда еще спасительным 2 .

Важные свидетельства на этот счет мы находим у В. Д. Набокова. Размышляя о событиях, связанных с попыткой передачи престола Михаилу Романову, он признает, что ее успешное осуществление оказалось бы благодетельным или, по крайней мере, дающим надежду на благополучный исход для страны. Соглашался В. Д. Набоков и с тем, что в случае принятия престола Михаилом была бы сохранена, прежде всего, преемственность аппарата власти и его механизмы. «Сохранена была бы основа государственного устройства России, и имелось бы все для того, чтобы обеспечить монархии конституционный характер» 3 . Однако при этом он менее оптимистично, чем его коллеги по партии, оценивал шансы на успех такого варианта. Вся совокупность условий, как следует из рассуждений автора, указывала на невозможность дальнейшей передачи престола и сохранения монархии. Для укрепления позиции нового царя, как писал В. Д. Набоков, необходимо было располагать реальными силами, на которые можно бы было опереться в случае неизбежно последовавших бы антимонархических выступлений 4 . А таких сил у правительства не было.

Среди различных точек зрения, которые высказывались в эмигрантской литературе о причинах поражения мирной демократической альтернативы в 1917 г., стоит особенно выделить мнение эсеровских авторов, сочинения которых отличала острая полемичность в анализе событий 1 . В 1917 г. эсеры представляли наиболее многочисленную и влиятельную политическую организацию в стране. Несмотря на идейное размежевание в партии, эсеры являлись той силой, которая могла бы оказать огромное влияние на выбор дальнейшего пути России в тот период. Проблема причин поражения эсеров в 1917 г. красной нитью проходит через все статьи и сочинения основателя, лидера, главного теоретика партии В. М. Чернова. В своих выступлениях и работах он критиковал политику собственной партии за то, что она не всегда отвечала партийным интересам. Создание коалиционного правительства, как доказывал В. М. Чернов, имело смысл лишь в самом начале революции, как временный тактический ход. Лидер эсеров считал необходимым своевременно признать коалиционную власть пережитым этапом революции и сформировать однородное правительство трудовой демократии, которое своей решительной политикой могло бы предупредить нарастание «левомаксималистской опасности». В отличие от своих партийных соратников и политических оппонентов, В. М. Чернов первым сумел признать ошибки собственной партии и отдать должное своим противникам. С одной стороны, В. М. Чернов упрекал социалистов за их нерешительность, паническую боязнь ответственности за судьбу страны, с другой - критически оценивал и буржуазный лагерь за недооценку всей трагичности положения, его неготовность возвыситься «и над партийными сомнениями и над обычным уровнем буржуазных предрассудков» 2 .

С критикой политики эсеров в 1917 г. выступал в эмиграции один из видных теоретиков левого крыла партии И. З. Штейнберг. Так же, как и В. М. Чернов, он писал, что правительственная коалиция, на которую пошли меньшевики и социалисты--революционеры правого крыла, была бессильна осуществить радикальные социально-экономические преобразования в стране и вести активную внешнюю политику. Октябрь, приходил к заключению И. З. Штейнберг, был вызван ошибками марта и свершил то, чего не сумел свершить март 1 .

С этим мнением соглашался и известный правоэсеровский публицист В. М. Вишняк, который называл Октябрь результатом все тех же экономических и социальных противоречий, которые в феврале привели к гибели русскую монархию 2 . Практически все эсеровские авторы отмечали, что только своевременное окончание войны, решение аграрного вопроса и активная политика в сторону мира могли предотвратить полный развал России.

Тем не менее в эсеровской литературе высказывалась и другая точка зрения, согласно которой причины гибели демократической альтернативы лежали не в ошибках, допущенных Временным правительством, а в безответственных действиях его политических противников. На этом, в частности, настаивал в эмиграции А. Ф. Керенский. Бывший глава Временного правительства, министр юстиции, верховный главнокомандующий, а впоследствии один из наиболее активных политических деятелей русского зарубежья, оказал заметное влияние на ход событий в революции 1917 г. Его политическая и государственная деятельность всегда привлекала к себе пристальное внимание историков и публицистов. Чаще всего она получала крайне негативную оценку, и не только в советской России, но и в среде самой эмиграции.

Основное место в своих работах А. Ф. Керенский уделил освещению корниловского мятежа и деятельности большевиков 1 . Именно Корнилова и большевиков он всегда считал главными виновниками поражения демократической альтернативы в ходе революции. Вспоминая о деятельности заговорщиков, А. Ф. Керенский приходил к выводу, что истоки ее лежали в военных неудачах русской армии и июльском выступлении большевиков. Практически в каждой своей работе А. Ф. Керенский не упускал возможности обвинить Корнилова в срыве демократической альтернативы и доказать, что безответственные действия мятежного генерала открыли большевикам путь к власти. В отличие от В. М. Чернова и его сторонников, А. Ф. Керенский стремился всячески доказать позитивную роль коалиции в решении экономических и социальных проблем. Своим критикам он часто доказывал, что Временное правительство сделало все возможное для того, чтобы вывести страну из войны, провести обширную законодательную программу, заложив основы для превращения России в развитое демократическое государство, решить социально-экономические вопросы.

Далеко не все эмигранты соглашались признать Корнилова главным виновником поражения февральской революции. Более того, нередко в противоположность эсерам поражение генерала рассматривали как гибель последней надежды на спасение России в 1917 г. Подтверждают это воспоминания известных представителей русского генералитета - А. И. Деникина, П. Авилова, А. И. Верховского, П. Н. Краснова 2 . В основе их идейных и политических убеждений лежала приверженность традициям и политическим устоям старого строя. Вместе с тем было бы ошибочным причислять их к числу непримиримых противников всяких социальных преобразований. Еще до революции многие из них выступали за последовательное реформирование общества, с которым так же, как и либералы, связывали единственный шанс на спасение самодержавия 1 .

Наиболее ярким представителем консервативных взглядов в эмиграции являлся бывший генерал русской армии, один из главных руководителей антибольшевистского движения в стране во время Гражданской войны А. И. Деникин. Как человек военный, большую часть своих воспоминаний он посвятил теме войны и состоянию русской армии в 1917 г. В этих воспоминаниях остро ощущается боль и обида глубоко преданного своим убеждениям человека за все военные поражения России, развал армии, с которой А. И. Деникин связывал последнюю надежду на спасение страны. И все же бывший генерал был уверен, что армия имела достаточно сил, чтобы продолжить войну и одержать победу. Если бы не действия социалистов, и в первую очередь большевиков, умело игравших своей разрушительной пропагандой на растущем недовольстве правительством масс, не останавливавшихся перед угрозой военного разгрома и разорения страны, как следует из рассуждения А. И. Деникина, то развал армии и страны можно было избежать. Огромная усталость от войны и смуты; всеобщая неудовлетворенность существующим положением; инертность большинства и полная безграничного дерзания деятельность организованного, сильного волей и беспринципного меньшинства стали, по мнению автора, основными причинами непротивления воцарению большевизма 2 .

Та же мысль звучит в мемуарах одного из непосредственных участников корниловского выступления П. Н. Краснова. Автор подробно передает те настроения, которые царили в высших военных кругах. П. Н. Краснов особенно акцентировал внимание на недовольстве внутренней политикой правительства, моральном разложении армии, крайне негативном отношении в армейских кругах к А. Ф. Керенскому 1 . Оправдывая действия мятежного генерала, П. Н. Краснов соглашался, что спасти страну от полного развала в тот период могла только диктатура 2 . Для автора воспоминаний, как и для большинства представителей русского генералитета, не было никаких сомнений в патриотических устремлениях Корнилова. И что только успех Корнилова мог в конечном итоге предотвратить приход большевиков к власти. Тем не менее взгляд на корниловский мятеж как на реально существовавшую альтернативу большевикам не нашел широкой поддержки в трудах русской эмиграции.

Анализ взглядов представителей различных политических течений показывает, что если вывод о неизбежности падения царского режима и целесообразности установления демократической республики в 1917 г. признавался практически всеми, то в вопросе о причинах и виновниках поражения демократической альтернативы непосредственно в ходе самой революции их мнения заметно расходились. Все без исключения авторы соглашались с тем, что спасение страны заключалось в неотложном решении социальных, экономических и внешнеполитических задач. Однако возможности их решения непосредственно связывались с необходимостью создания сильной власти, пользующейся доверием в народе.

Р. А. Насибуллин. Февральская революция 1917 г. в России в исследовании Г. М. Каткова

В 2006 г. на русском языке было издано фундаментальное исследование русского историка, эмигранта, профессора Оксфордского университета Георгия Михайловича Каткова (1903 - 1985) «Февральская революция», которое было опубликовано в конце 1960 х годов 3 . Спустя почти 40 лет после выхода книги она остается непревзойденной по глубине исследования узловых проблем и актуальности научных результатов.

Г. М. Катков признавал, что нередко следовал концепции известного историка русской революции С. П. Мельгунова (1879 - 1956). По его оценке, «труды С. П. Мельгунова 1 , опубликованные на русском языке им самим или его вдовой, представляют собой первую попытку научного исследования периода, отображаемого в настоящей работе. Я нашел особенно полезной мельгуновскую оценку многотомных мемуаров, с которыми он познакомился. Атмосфера гетевского «Вымысла и Правды», превалирующая в большинстве мемуаров, редко способна выдержать серьезное испытание аналитическим умом Мельгунова» 2 . Будущие исследователи Февральской революции не могут не отталкиваться от работ С. П. Мельгунова, Г. М. Каткова.

Февральская революция 1917 г. в России «подвергалась неосознанному искажению и преднамеренной фальсификации больше, чем какое-либо другое событие новейшей истории», - справедливо отмечал Г. М. Катков 3 . Поэтому автор поставил своей задачей «предпринять тщательное изучение не исследованных до сих пор аспектов русской революции. Он надеется пролить немного света на ряд запутанных вопросов и показать, как осторожно следует относиться ко многим устоявшимся и документированным для правдоподобия мифам, которые, к сожалению, сопровождают «объективное» написание истории» 4 .

Работа делится на три части. В первой части рассматриваются некоторые особенности политической обстановки в годы Первой мировой войны накануне Февральской революции, как-то: деятельность либеральных партий и организаций, революционных и социалистических партий, состояние армии, еврейский вопрос, вмешательство Германии. Вторая часть посвящена определенным событиям из истории России в период Первой мировой войны, которые, по мнению автора, исключительно важны для понимания Февральской революции и отражают кризис российского образованного общества накануне революции, как-то: дело полковника Мясоедова, казненного якобы за измену, раскол в правительстве, клеветническая и заговорщическая деятельность либерально--масонской интеллигенции. В третьей части излагаются события Февральской революции с 23 февраля до 3 марта 1917 г.

По оценке Г. М. Каткова, Февральская революция не была стихийным выступлением большинства населения, озлобленного тяготами войны. Она произошла в Петрограде (причем мятеж поднялся среди не более 7% населения Петрограда из 2,5 млн. чел. и 5% войск - 10 тыс. из 200 тыс. гарнизона), армия, провинция, крестьянство остались спокойны. Падение монархии было полной неожиданностью для всей России, крестьянское большинство которой (80%) не утратило монархических представлений, не было подготовлено к утрате царского строя, а было поставлено перед свершившимся необратимым фактом двойного отречения, но в то же время и защищать монархию не оказалось подготовленным. Политические партии - революционные - эсеры, меньшевики, большевики, а тем более либеральные не участвовали в непосредственной организации массовых беспорядков и мятежа части Петроградского гарнизона 23 - 27 февраля, в совершении революции ни одна из революционных партий не проявила себя.

В Петрограде не было не только голода, но и подлинного недостатка хлеба, были только очереди за хлебом, не было карточек, ограничений по количеству приобретаемого хлеба, был только слух, что хлеб скоро кончится, а решивший успех восстания гарнизон и вовсе не испытывал недостатка в хлебе. А. И. Солженицын писал, что «никакой голод не вызывает революции, если поддерживается национальный подъем или чекистский террор, или то и другое вместе. Но в феврале 1917 не было ни того, ни другого - и хлеб подай!» 1 . Голодные люди борются за выживание, а не за смену власти.

Г. М. Катков предполагал, что волнения в феврале 1917 г. в Петрограде подготовили немецкие агенты и немецкие деньги: «Возможно, мы еще не достигли уровня знаний, позволяющего дать правдивое объяснение событий. Но это вовсе не обязывает нас прикрывать свое незнание разговорами о «спонтанном стихийном движении» или рассуждениями о том, что «терпение рабочих достигло точки кипения…»… Массовое движение такого масштаба и такой силы не могло произойти без влияния какой-то руководящей силы» 2 . О лозунгах демонстрантов один из рабочих мрачно сказал: «То, чего они хотят, заключается в обеспечении хлеба, мира с немцами и равных прав для евреев». При этом он «не приписывал авторство этих лозунгов лично себе или ему подобным, но относил его к неким таинственным «они» 3 . 27 февраля произошел мятеж Петроградского гарнизона, большинство которого состояло из мобилизованных, необученных, недисциплинированных новобранцев, а 28 февраля произошло крушение царского правительства.

Народное восстание и мятеж Петроградского гарнизона привели к почти бескровному падению монархии лишь потому, что, как справедливо указывает вслед за Э. Карром Г. М. Катков, либеральные круги решили воспользоваться ими, чтобы достичь своей цели прихода к власти 4 . Не только слабость царской власти, но и нетерпение и безответственность образованного общества привели к конфликту власти, правительства с большинством интеллигенции. Большинство образованного общества утратило чувство национальной солидарности, руководствовалось в условиях мировой войны не национальными, а партийными интересами, ставя цель - отнять власть у императора.

Основной причиной изменения самодержавно--бюрократического строя России в 1905 - 1907 гг. и падения самодержавно--представительной монархии в 1917 г. явилось то, что монархия утратила легитимность, перестала соответствовать настроениям большинства русской интеллигенции, исповедовавшей либеральные или социалистические взгляды, а консервативно-национальная интеллигенция, которая выступала за самодержавие с законосовещательным народным представительством, была явно в меньшинстве. Эти слои перестали поддерживать монархию, ряды ее убежденных сторонников таяли, в конце концов даже командующие фронтами перестали выполнять ее приказы, хотя они и считали, что участвуют в спасении династии и монархии. Борьбу за власть ведет имущее и образованное меньшинство, а народные массы, занятые физическим трудом, не стремящиеся к власти и политической свободе, могут служить лишь орудием для этой борьбы.

Революции 1905 и 1917 гг., как справедливо отмечал консервативный мыслитель И. Л. Солоневич, сделала главным образом «второсортная русская интеллигенция». «Именно второсортная, - подчеркивал он. - Ни Ф. Достоевский, ни Д. Менделеев, ни И. Павлов, никто из русских первого сорта при всем их критическом отношении к отдельным частям русской жизни - революции не хотел и революции не делал. Революцию делали писатели второго сорта - вроде Горького, историки третьего сорта - вроде Милюкова, адвокаты четвертого сорта - вроде А. Керенского. Делала революцию почти безымянная масса русской гуманитарной профессуры, которая с университетских кафедр вдалбливала русскому сознанию мысль о том, что с научной точки зрения революция спасительна. Подпольная деятельность революционных партий опиралась на этот массив почти что безымянных профессоров. Жаль, что на Красной площади рядом с Мавзолеем Ильича не стоит памятник неизвестному профессору!» 1 .

Либеральная интеллигенция проповедовала, что самодержавие как форма правления исторически себя изжило и обречено в России на исчезновение (как это было в странах Запада). Либералы полагали, что по какому--то неумолимому закону истории российское общество после 1905 г. перейдет от самодержавия к конституционной монархии, где власть получат образованные представители имущих классов, а затем, в процессе постепенной демократизации, власть станет властью всего народа.

«Опыт советского режима за последние пятьдесят лет (1917 - 1967) показал, что нет никаких оснований ни для аналогий с западными монархиями, ни для веры в то, что самодержавие в России устарело, поскольку самодержавие сохранилось вопреки революции. Сам факт, что после 1917 года страной многие годы почти самовластно правили три человека, совершенно разные по характерам и биографиям (Ленин, Сталин, Хрущев. - Р. Н.), просто подтверждает мнение, что есть глубокие причины того, почему политический контроль одного человека легко устанавливается и сохраняется в России» 2 . Геополитические, природно--климатические, этнические, психологические предпосылки предопределяют существование в России сильной авторитарной власти. Очевидно, что и современная Россия по объективным причинам фактически является самодержавным, авторитарным государством с сильной властью президента «всея Руси».

Российская интеллигенция не имела достаточного опыта социального зла. «Утопия гражданских и политических прав, будто бы возможных только без самодержавия, захватила умы, не имевшие достаточного опыта социального зла» 3 . Этот опыт она приобрела дорогой ценой в период революции, гражданской войны, большевистского тоталитаризма, эмиграции. В результате некоторые представители интеллигенции перешли на национально-консервативные позиции.

Свою борьбу за власть во время войны с монархией либералы прикрывали патриотическими утверждениями о том, что монархия ведет страну к военной катастрофе не только из-за своей неспособности к эффективному управлению, но и порочного нежелания или нерешительности добиваться победы. Либералы распространяли клевету о всесилии Распутина, об измене в высших сферах, о подготовке позорного сепаратного мира могущественной кликой прогерманских «темных сил» в окружении царя и царицы, об участии царицы - немки в предательских происках прогерманских сил 1 . Отсюда следовал патриотический вывод о необходимости смены царя для победы в войне. Дискредитация монархии либералами прокладывала путь успеху восстания и принятия страной падения монархии. Военный мятеж в Петрограде был в значительной степени обязан своим успехом колебаниям находившихся под влиянием антиправительственной агитации офицеров и их отсутствию в казармах в ответственный момент 2 .

Либералы, чьим политическим чаяниям способствовали одно время временные неудачи русской армии в войне, начали терять почву под ногами. Если бы победа в войне, с помощью союзников, была достигнута в 1917 г., все надежды либералов на приход к власти потерпели бы поражение 3 . Стратегическая победа над Германией к февралю 1917 г. была уже обеспечена, ибо Германия была истощена войной на два фронта и союзники без участия России добились победы над Германией в ноябре 1918 г., а с участием семимиллионной русской армии эта победа была бы достигнута ранее.

С. П. Мельгунов правильно пишет: «Успех революции, как показал весь исторический опыт, всегда зависит не столько от силы взрыва, сколько от слабости сопротивления» 1 . А. И. Солженицын, сравнив поражения 1914 - 1915 и 1941 - 1942 гг., отмечает: «Советское отступление 1941 - 42 года было тридцатикратным, утеряна была не Польша, но вся Белоруссия, Украина и Россия до Москвы и Волги, и потери убитыми и пленными - двадцатикратны, и несравненен голод повсюду и вместе с тем заводское и сельское напряжение, народная усталость, и еще более ничтожны министры, и уж конечно несравненно подавление свобод, - но именно потому, что власть не продрогла в безжалостности, что и в голову никому бы ни пришло заикнуться о недоверии правительству, - это катастрофическое отступление и вымирание не привело ни к какой революции» 2 . Он отмечает, что у Царя и царского правительства было два пути, совершенно исключавших революцию: сопротивляться или уступать: «Очевидно, у власти было два пути, совершенно исключавших революцию. Или - подавление, сколько-нибудь последовательное и жестокое (как мы его теперь узнали), - на это царская власть была не способна прежде всего морально, она не могла поставить себе такой задачи. Или - деятельное, неутомимое реформирование всего устаревшего и не соответственного. На это власть тоже была неспособна - по дремоте, по неосознанию, по боязни. И она потекла средним, самым губительным путем: при крайнем ненавистном ожесточении общества - и не давить, и не разрешать, но лежать поперек косным препятствием» 3 .

Более верным представляется мнение С. П. Мельгунова: «Ненормальные условия военного времени требовали «диктатуры», в форму которой выливалось управление в Западной Европе даже искони демократических стран. Но там диктатура появилась как бы с согласия общественности, в России таковая могла быть только диктатурой наперекор общественности. Так создался порядок, при котором условия военного времени, наперекор всем жизненным требованиям, создали «обстановку полного бессилия» власти. Это «бессилие власти» и было «причиной того, что умеренные элементы… пошли на революционный переворот», - признает историк (П. Н. Милюков. - Н. Р.), пытавшийся в свое время в качестве активного политика создавшийся порядок объяснить «глупостью» или «изменой» 1 .

В то время мне еще не исполнилось полных пятнадцати лет. Учился я в Москве, одном из центров, где протекала наиболее реально и наиболее рельефно революция, если не считать Петербурга, и поэтому мои впечатления являются в какой-то мере еще детскими впечатлениями. Я постараюсь по возможности вспомнить – не как мне сейчас это представляется, а какие ощущения были у меня в то время…

…Я родился в 1902 году в городе Старице… Мой отец – он не позволил бы себя называть украинцем, он сказал бы, что он малоросс. Мать моя великоросска, и в Старице была моя родня. Там я мое детство провел. Но учился я в Москве, в четвертой Московской гимназии… В то время в гимназиях уже было немного детей состоятельных родителей, которые могли сами платить за наше учение. Была масса стипендий, и дети бедных людей заполняли казенные учебные заведения. У нас бывали в доме мои товарищи, мой отец всегда только заботился, что если я что-нибудь им дарю, чтобы это не происходило в виде какого-то благодеяния – богатый сын дарит бедному; он это учил меня делать в более тактичной форме, и я помню, все мои товарищи были дети тружеников: сын машиниста, сын рабочего. Стипендии их были частичные или полные, и одинаковая форма уравнивала всех, когда не может человек быть ни богаче, ни беднее одетым. Политикой в те времена мы как-то еще не интересовались. Может быть, отдельные лица. Но с революцией политика всё равно захватила всех…

Всё было всколыхнуто событиями. Вот как начались они. Я сидел и готовил уроки. По старому стилю это было, вероятно, 27 февраля. Приходит отец. Едва, говорит, добрался, в городе забастовка. Трамваи не ходят, извозчика едва нашел доехать. Войска патрулируют по городу. Затем не вышли газеты. Всё питалось слухами. И только первого марта стало очевидно – революция победила. Я помню, гимназия была закрыта, так как сообщения не было (трамваи не ходили). Москва большой город, и большинство учились не поблизости в ближайшей гимназии, поэтому приходилось идти довольно далеко, через весь город. Когда я пришел в первый раз, пешком, оказалось, нет занятий: не пришли ученики. Революция была уже совершившимся фактом в Петрограде и в Москве. Газеты вышли – до того не выходили несколько дней. Их буквально вырывали из рук. Я, помню, сам вырывал у газетчика, не ту газету, к которой мы привыкли, не достал я «Русского слова», а, кажется, «Утро России» – была такая газета, – и еще по дороге поймал газету «Раннее утро». С ними я вернулся из гимназии домой. Улицы были полны грузовиков; на грузовиках – солдаты, проезжающие с колыхающимися винтовками, с надетыми штыками; на площадях и бульварах какие-то бочки, на которые кто-то вылазит, «ура», «да здравствует» реяли в воздухе. Появились красные флаги, вся солдатня ходила в красных бантах, но еще имела не распущенный вид, только как-то сразу не военный – без поясов, серый такой вид; улицы стали серыми от вышедших на улицы толп народа. Вот мое внешнее впечатление от тех дней…

В то время никаких насилий не было. Полиция исчезла. Ее – как смело. Улицы остались без каких-либо представителей власти и порядка. Если в то же время появлялся на улице какой-нибудь затор, становился какой-то расторопный солдат: «Граждане, не задерживайтесь, вы мешаете движению, сознательные граждане», – вот в то время вы могли слышать беспрерывные призывы к «сознательным гражданам». Это были первые дни, и какой-то праздник был разлит всюду. Вот как Блок и говорит в своих стихах:

Испепеляющие годы:

Безумье ль в вас, надежды ль весть…

Вероятно, это было очень верно, только мы этого безумия сами в то время не замечали. Светлая жизнь, мол, начинается.

Я помню, всё это было связано с патриотическим подъемом. Все ощущали: революция произошла потому, что царское правительство не умело интенсивно вести войну. Может быть, это впечатление той среды, в которой я был. Это ставилось в вину старому режиму. Революция проводилась как средство интенсивно, победоносно закончить войну, с Константинополем, с проливами; у власти и появились люди, которые, казалось, могли осуществить то, что бездарное, как говорили, рутинное царское правительство не было в состоянии…

Гимназисты слушали, смотрели, наслаждались и впитывали. Пока принималось это пассивно. Сразу понравились нам, конечно, целый ряд послаблений. Если не приготовили уроки, ничего, сразу в какой-то мере исчез прежний налаженный порядок в учебных заведениях, но это уже был март месяц, апрель, середина мая, т. е. перед концом учебного года. Занятий не было дня три, пока не ходили трамваи, не было других средств сообщения, а затем они начались. И очень много времени у нас уходило на политическое осведомление: преподаватель иногда читал газету, объяснял что происходит, говорил о счастливом будущем. Преподаватели наши были молодые. Все они были с высшим образованием. Я был в гимназии, где был особый, так сказать, дух, они всегда были на товарищеской ноге с нами. Но наш классный наставник был человек хотя тоже либеральный, но на прочных позициях. И в скором времени начались острые диспуты, и главным образом у некоторых наших право настроенных старшеклассников. У нас было два молодых человека, которые для нашего класса, шестого, были уже великовозрастниками. Одному было восемнадцать, другому девятнадцать лет. Оба бежали на войну – не из нашей гимназии, еще раньше. Один теперь сразу уехал на фронт. И вот тогда и меня потянуло. Но отец мне сразу сказал: да что ты, с ума сошел? Ты будешь учиться, стране нужны образованные люди. А я мечтал хоть стать на работу: в каком-нибудь учреждении, на военном заводе. Работать, как казалось, для победы, на оборону. Я думаю теперь – это был один из показателей, под каким настроением проводилась Февральская революция в интеллигенции. Сомнения в том, что война должна быть выиграна и что она теперь будет выиграна, ни у кого не было.

Потом мы уехали на лето в Крым… И уже по дороге можно было увидеть начавшуюся разруху. Я ехал в мае месяце. Уже курьерские поезда не ходили. Раньше дорога в Крым была 26 часов – теперь ехал я двое суток. И уже в мае месяце буквально все станции были покрыты шелухой от семечек, толпою солдат с расстегнутыми хлястиками, в шинелях внакидку, с девушками-работницами, грызшими вот эти самые подсолнухи и куда-то двигавшимися. По каким документам, я думаю, этого никто не знал; никто ничего не проверял. Но еще был порядок. В вагонах второго класса, в котором я ехал, сидели проводники и беспощадно, так сказать, выпирали безбилетных, еще тем не приходило в голову, что можно сесть и во второй класс без билета и ехать. Использовали они более простые способы сообщения: товарные поезда, может быть, вагоны третьего класса, но контроль билетов еще был.

Я вернулся в Москву в период попытки корниловского переворота. И уже в семнадцатом году корниловский переворот вызвал у меня неприкрытый восторг и радость. Я в этот момент был в пути. Я должен был уже начинать первого сентября занятия, и за несколько дней выехал из Крыма в Москву. Ехал я со своей сестрой, посадили нас в поезд, сказали проводнику: «Не позволяйте им гулять по станциям». Ну, мы, конечно, поэтому и гуляли до последнего звонка. И вот тут митинговали солдаты. Я помню, как один рассказал о Корнилове: «Я, товарищи, знаю его, можно сказать, совершенно близко. Я был в его дивизии. Если такой возьмет власть, то остается только "утягивать язык…"» – и он назвал такое место, куда его очень трудно втянуть. «Втянуть живот, затаить дыхание и говорить "так точно". С таким не пошутишь». Этот простой солдатенок, вылезший в Синельниково на бочку, пока поезд стоял, произносил эту сакраментальную речь. А я помню, тогда перед этим же был позор Калуща: позор поражения, когда наступала седьмая армия, смена слабого главнокомандующего, назначение Корнилова – как оздоровление. Казалось, что корниловское выступление дает окончательный перелом в сторону порядка и продолжения войны. Но когда я приехал в Москву, еще дело Корнилова не было выяснено. Меня встретил отец и на мои восторги сказал мне – да, но так ведь нельзя разговаривать с правительством: генерал, подчиненный правительству, не может предъявлять ему ультиматумов, так мы далеко зайдем. Это заставило задуматься, но вообще, и у отца и у меня срыв корниловского выступления, за который полностью возлагалась вина на Керенского, толкнул наши ощущения в контрреволюционную сторону. В то время уже стало известно о двусмысленной роли депутата Думы Николая Николаевича Львова, который был посредником между Корниловым и Керенским. Он считался путаником. Стало известно и самоубийство генерала Крымова. Самоубийство генерала Крымова, которого хорошо знал мой двоюродный брат, офицер, он был у него адъютантом, и то, что он нам об этом Крымове еще до революции рассказывал, показывало, что погиб такой человек, который мог ни перед чем не остановиться. Кузен скоро приехал в Москву и рассказал, что, будучи адъютантом у Крымова, он слышал, как Корнилов спросил Крымова, отправляя его с кавалерийским корпусом на Петербург: «Ну, а заняв Петербург, что вы думаете делать?» – Тот ему сказал, что, конечно, первым делом, для показа, нужно полностью ликвидировать совет солдатских и рабочих депутатов. – «Как же вы их думаете ликвидировать?» – «Сколько, их?» – спросил он у Корнилова. – «Кажется, около тысячи трехсот человек». – «Тысяча триста человек? – у меня хватит столбов в Петрограде, чтоб со всеми этими расправиться. Тогда в России больше не будет позора, предательства и крови».

То, что говорил мой двоюродный брат Николай, подтверждали и после мои старшие товарищи в эмиграции. Мне рассказывали, например, про Крымова уже после гражданской войны некоторые офицеры.

Генерал Врангель командовал одним из полков у него в дивизии в 1916 году, и говорят, что Врангель был его школы. Врангель был очень талантливый эффектный генерал, но любил покричать о своих успехах. Крымов сказал ему: «Если вы делаете что-то на 80 процентов, а хотите кричать на сто – не годится. Делайте на сто, и тогда я не буду протестовать, если вы будете кричать на все сто процентов», – это сказал Крымов своему подчиненному, Врангелю. Он его, так сказать, поучал (это мне рассказывал есаул Козлов, адъютант Врангеля, когда Врангель командовал Нерчинским полком). И вот то, что этот человек, которого мы знали по рассказам моего двоюродного брата, застрелился, казалось, подчеркивало безнадежность положения.

Нужно сказать, что после выступления Корнилова развал пошел катастрофически. И у нас в гимназии в связи с этим произошла политизация. Класс, бывший в массе аполитичным и лишь ведомый в какой-то мере радикальными кругами, симпатизировавшими социализму, резко стал на правые позиции. Я бы сказал так – на черносотенные позиции. Хотя у нас почти не было представителей дворянства или какой-либо знати. Развал на фронте, начало преследований офицеров, всё это, я думаю, сыграло большую роль: молодежь всегда на стороне слабых, в этот момент офицерство было слабой, преследуемой стороной, а мы их знали, это были наши братья, наши знакомые – все молодые люди, студенты, пошедшие добровольно во время войны…

Наш класс вступил в яростную вражду, – я был в шестом классе, – с седьмым параллельным классом. В этом седьмом параллельном классе были левые настроения. У нас был Пушкарев, рыжий верзила, которому уже 20 лет было; он пересиливал и восьмиклассников, и вот единоборство, как было в рыцарские времена: радикал из седьмого класса и реставратор из нашего класса боролись каждый за свой класс. Затем разыгрывались уже и крупные дела – общие драки, так что классы наши разделили. Тот седьмой класс перевели в дальний коридор. Таким образом, в нашем классе была большая часть, я бы сказал, консервативно настроенных. Коллективно мы принимали участие в подготовке выборов в Учредительное собрание, раздавая партийные программы и бюллетени. Но в каждом классе было и свое меньшинство – у нас революционное, в другом – контрреволюционное. В классах мы друг с другом не дрались. Некоторые наши раздавали листовки социалистической партии, а мы – самая правая была кадетская партия – раздавали кадетские. Я помню, классный наставник, узнав, что один у нас, очень способный ученик, Яшунский, еврей из Польши, действительно исключительной талантливости человек, блестящий математик – раздавал тайно, кажется, социалистические листовки, как-то спросил его: «Вы, Яшунский, сочувствуете социалистической партии?» – «Да, а что?» – сказал тот, немножко смутившись. – «Я думал, ваше развитие все-таки больше». Но это, как я помню, было единственное замечание в классе учителя. По-видимому, страх, какие времена идут, делал и правое учительство молчаливым. И вот я должен сказать, что все это было стимулом для резко растущих правых настроений в классе. Я стал гораздо более правым, например, чем мой отец.

Когда было сорвано Учредительное собрание – оно разогнано было матросом Железняком, – отец ахнул. Он возлагал надежды на какой-то кристаллизирующий порядок, связанный с этим учреждением. Но помню, я сказал мое мнение отцу, и мне казалось, что он был даже поражен моей правой логикой. Я ему сказал: «Это, может быть, и к лучшему, что разогнано Учредительное собрание. Учредительное собрание – это социалисты-революционеры, они могут только узаконить то положение, в котором сейчас Россия находится. Тогда это будет закон. А сейчас всё незаконно, и всё в движении, и всё может быть еще ликвидировано». Мне отец ничего не сказал, но я потом слышал, как он заметил: «Из него будет политик, хорошо ли это для него?» По-видимому, это были мои первые шпоры самостоятельной мысли, которые я заслужил у отца, несмотря на его несогласие со мной.

Но должен сказать, что жизнь еще шла по-старому, хотя был недостаток продуктов. У нас этого не было. Отцу за его хорошие отношения многие солдаты, у него служившие в госпитале, привозили сами из деревень продукты, муку, сало, так что мы могли делиться этими вещами еще и с другими. Но в городе начался недостаток.

Это было после большевистского переворота. Сам большевистский переворот, я о нем еще не упомянул, происходил в октябре, вскоре после начала наших занятий и после провала дела Корнилова. Корниловское дело провалилось в августе; через два месяца был большевистский переворот. Я в этот момент заболел желтухой – от скверного хлеба (это может характеризовать, как можно быстро, в богатой стране, при революции, дойти до питания жмыхами и совершенно несъедобным хлебом). И вот как раз, когда был большевистский переворот, я лежал больной дома. В большом городе вы и не видите самого боя. Перестал работать телефон, ездят грузовики с солдатами; мы жили в рабочем районе на окраине – Марьина Роща, которая сразу была охвачена революционным восстанием. Отец тоже оставался дома. Образована была во всех домах «самооборона» – гордое название. Заключалась эта самооборона в том, что мужчины каждого дома дежурили ночью группами, так как бандиты и грабители пользовались разрухой, проникая в разбитое окно или куда-нибудь через подвал в дом. Так в парадных сидели дежурные. Сидели они без всякого оружия, взяв зонтик или палку, и вели политические разговоры. Шли разговоры, кто с какой стороны к Москве подходит, какой генерал уже совсем приблизился (часто таких генералов уже и в природе не существовало), что думает «Викжель» – Всероссийский Исполнительный Комитет Железнодорожников – они в этот момент играли важную роль, т. к. могли остановить движение по всей России своим постановлением. Но они ничего не останавливали. Они объявили, если не ошибаюсь, нейтралитет в этой борьбе…

В Москве красногвардейцы брали Кремль, защищавшийся войсками Временного правительства. В Петербурге брали Зимний дворец. А в Москве защищались юнкера и добровольцы-офицеры от сосредоточившихся в Москве красногвардейских отрядов. В Кремле находилось Александровское военное училище. И нужно вам сказать, в Москве было много офицеров, но эту молодежь, юнкеров и молодых офицеров в Кремле, они не поддержали. В нашем доме, это около института путей сообщения на Бахметьевской, было, вероятно, человек пять офицеров, уже вернувшихся с фронта и сидевших у себя дома, – молодые люди в возрасте 25–30-ти лет. Из них только один – брат одного из тех, что жил в нашем доме, как мы знали, пробрался в Кремль и участвовал в борьбе. Все остальные пять отсиживались. Ждали – кто-то придет и наведет порядок.

Вот в этих условиях происходил октябрьский переворот. Опять был у нас перерыв в занятиях. И когда мы явились уже после, чувствовалось совершенно новое. Вот тогда и началась, как противодействие, правая радикализация учащейся молодежи. Она шла очень далеко и принимала нехорошие формы: она принимала формы резкого шовинизма и антисемитизма, она принимала формы, я бы сказал, такого резкого шовинизма, которого, по сути дела, никогда в московской, обычной гимназии не могло бы быть. Правая радикализация шла как раз со стороны среднего сословия: таких, как дети купцов, лавочников. Начались даже разговоры, идеализировавшие «Союз русского народа», но, как я вспоминаю, этот поворот вправо не был связан с монархическими настроениями. Об арестованной царской семье не вспоминали.

Так, вспоминаю я, в учащейся молодежи в Москве шел весьма сильный правый сдвиг, несмотря на резкое левое настроение в стране. И интересно, какие возможности еще тогда были. К нам приехал сын денщика моего отца, молодой солдат-фронтовик, Георгиевский кавалер, доброволец ударного батальона. И вот, в январе это было, он мне говорит: «Пойдем, Николай, с тобой на Красную площадь, там назначен крестный ход для молебствия о свержении безбожной коммунистической власти».

Я сказал отцу. Мой отец говорит: «Могут быть неприятности. Никуда ты не пойдешь». – Я отвечаю, я ж пойду с Николаем; он же богатырь, Николай наш. Отец подумал, говорит: «Смотри, Николай, мне за моим Николаем и ни в какие глупости не влезай».

«Нет, – ответил тот, – мы только пойдем в собор, посмотрим и вернемся». И вот мы отправились с ним. Мы увидели импозантную картину. Во-первых, когда мы подходили к Кремлю, уже стояли громадные заслоны красной гвардии. Он мне говорит: «Смотри, все их подсумки с полным боевым запасом патронов. Надо держать ухо востро». Вошли мы в Кремль, кажется, у Спасских ворот. В Архангельском соборе было богослужение. Патриарха для этого молебна облачали; шла служба. Так я видел единственный раз патриарха Тихона. Его облачали в патриаршие одеяния старых патриархов. Как он выдерживал эту тяжесть, не знаю. На него одевали и так и сяк и потом поперек парче-вые ризы. Надо, вероятно, иметь большую тренировку, чтобы выстоять службу во всем том, что на него было надето. У него было простое, я бы сказал, хорошее мужицкое лицо, с твердым носом, серые, спокойно смотрящие глаза.

Когда еще продолжалась служба, Николай мне сказал: «Мы ничего здесь не увидим, сейчас надо пробираться на площадь». Мы вышли и оказались в громадной толпе первых рядов. На площадь уже собирались крестные ходы со всех церквей Москвы. «Надо очистить проход, – сказал Николай, – беремся за руки». Он начал командовать; мы образовали цепь, очищая проход для крестного хода с патриархом из Кремля. И вот мы стояли, крепко держась, а тем временем собирались со всех сторон на Красную площадь со всех церквей крестные ходы с хоругвями.

На всех крышах, окружающих площадь, мы видали красногвардейцев с пулеметами, но никто из них не вмешивался. На площади был порядок, несмотря на отсутствие организации сбора крестных ходов. Руководили бравшие сами инициативу люди, как Николай. Их приказания беспрекословно выполнялись толпой. Иногда видны были следующие картины: проходит крестный ход; стоят красноармейские патрули у входа на площади. Вдруг из крестного хода выходят: «А шапки снимать не будете?» – И два-три человека сбивают шапки с пяти-шести человек, стоящих вооруженными около пулемета. Те не протестовали. И вот здесь на площади после выхода патриарха и было это молебствие.

Вот вам пример, какое еще в восемнадцатом году было неуверенное положение власти, что такая демонстрация, хотя и церковная, но определенно политическая, могла происходить. Она произвела на меня очень сильное впечатление. Я навсегда понял: коммунизм и народ – это не одно и то же. Это осталось впечатлением на всю мою дальнейшую жизнь. То, что на Красной площади я увидал, позволило мне осознать: между теми и народом есть громадная разница. И покорить полностью народ новая власть никогда не сможет. В этой толпе я впервые тогда это почувствовал.

Вот примерно то, что я могу сказать о 17-м и начале 18-го года. Но по годам, хронологически, события трудно разделять. Я думаю, что весь период до весны, до мая 18-го года – это все еще относится к коммунистическому перевороту. Власть не овладела еще положением. И это мы ощущали на каждом шагу. Никто ничего не боялся говорить. Никаких последствий за эти разговоры быть не могло, и кроме того, можно было начать действовать весьма решительно. Мой отец в это время вернулся добровольно на военную службу – потому, что его об этом просил генерал Брусилов. Мой отец когда-то, на фронте, был знаком с Брусиловым, который жил в Москве и был ранен, при восстании, у себя дома, случайным снарядом. Отец был поклонник Брусилова. Он раз взял меня с собой, когда заезжал к Брусилову в больницу. И вот здесь был разговор, из которого я понял, что у Брусилова и у отца есть какие-то секреты. Я слышал, как отец ему сказал: «Он у меня не болтлив, и я его все равно должен буду посвятить в суть дела». Но во что, я не знал. И только вернувшись домой, я узнал, что Брусилов в то время, – это мало кто знает, – был в соглашении с генералом Алексеевым, который уже с ноября формировал на Юге Добровольческую армию. К нему Брусилов должен был направлять то, что он находит подходящим из офицерского состава. А для того, чтобы те добровольцы могли доехать до Дона, нужны были соответствующие документы. Брусилов просил отца вернуться на службу в госпиталь. К нему будут приходить посланные им такие люди. Отец их записывал в госпиталь как солдат, вернувшихся с фронта и заболевших в пути. Они приходили как демобилизованные солдаты, им выдавались документы. «Демобилизованный солдат такой-то…» – в то время госпиталя могли сами демобилизовать, – «отправляется на родину, в Лиски, в Воронеж», т. е. в те районы, откуда легче было добраться до Добровольческой армии. Особый знак, я его еще и сейчас помню, на письме без подписи у лиц, приходивших сначала к нам на квартиру, их нам указывал. Кто приходил с таким письмом, если отца не было, того я должен был принимать, пока отец не придет. Приходили обычно молодые люди, по сути дела, без всякой конспирации, почти открыто. Это продолжалось до весны.

Вот вам в какой-то мере общая картина того переворота, как он представлялся мне, 15-летнему подростку, в то время. Было ли ощущение нового? Да. Но оно казалось временным. Это был, казалось, какой-то плохой сон на короткое время. Он сам пришел, он сам и исчезнет, казалось всем: большевизм такая глупость, что он не может долго продолжаться, и по сути дела никто не принимал никаких мер противодействия. Только очень немногие, вот как Алексеев и тогда Брусилов, которые начали сопротивление. Но у Брусилова вскоре наступил перелом. Он отцу уже вскоре, как я узнал, сказал: «Но у меня большие сомнения. Когда меня выносили раненым, они – красногвардейцы прекратили бой, чтобы меня вынести. Узнав, что ранен Брусилов, ко мне подходили солдаты и просили прощения, что невольно они причинили мне это несчастье – ранение. Я против них идти не смогу». Сказал мне об этом отец, когда прекратился приток офицеров от Брусилова, и я спросил отца о причине прекращения. И когда Брусилов потом стал на красную сторону, я думаю, что в какой-то степени причиной могло быть вот это ощущение благодарности и определенной любви к своим солдатам, к русскому солдату, который имя Брусилова знал по его успехам в 16-м году.

В либеральных кругах, вот как круг друзей моего отца, я всегда слышал самые разнообразные надежды. Сначала – союзники не допустят. Но на союзников очень быстро потеряли надежду. Но в это же время на Украине и под Орлом уже были немцы! В Москве появились немцы – посольство и вернувшиеся из интернированных. В Москве появился немецкий посол, начиная, вероятно, с февраля 1918 года, потому всю весну надежды перенесены были на немцев.

Отец оставался в Москве в госпитале, продолжая дело отправки офицеров, сам, до сентября месяца, пока ему не пришлось бежать. Это дело раскрылось. И вывозили его из Москвы немцы. Он был заочно потом приговорен за эту деятельность к расстрелу. И наши родственники, двоюродная сестра моей мачехи, которая была замужем за одним немецким офицером, устроила своевременно увоз моего отца.

Тогда уже Украина была занята немцами и очищена от советских войск полностью. Скоропадский стоял у власти. Казалось, недалеко время, что немцы и на севере наведут порядок. Никто только не думал о том, а нужно ли немцам наводить эти порядки и хотят ли они наводить их. Я сам уехал раньше на юг, вполне легально, как учащийся, возвращающийся после учебного года в Москве домой на Украину (Крым был тогда Украиной). Я получил письмо из немецкого посольства, через знакомых отца – «Такой-то едет в Крым… немецким властям на Украине предлагается оказывать ему содействие». Но я должен был переходить границу нелегально… Это было между Курском и Харьковом, около Белгорода. В этот момент – в июне 1918 г. было очень напряженное положение: большевики опасались движения немцев на Москву. Из Москвы меня одного отец не хотел отпустить. Позвонил своему двоюродному брату, известному юрисконсульту в Москве. Тот посоветовал не рисковать моей поездкой. Там где-то такое Корнилов шевелится, теперь его сменил Деникин, положение на юге неспокойное и неустойчивое. Он будет отрезан от Москвы, не сможет вернуться. Всё равно, ведь дела идут к тому, что немцы здесь всё это ликвидируют. Вот я помню разговоры подобного характера. Но я настоял, чтобы меня пустили, не опасаясь, что меня немцы задержат. Советской стороны не боялись, знали – пройти можно. Приезжали люди и говорили об этом. Итак, я уехал из Москвы с группой студентов. Среди них было много офицеров, пробиравшихся на юг. Мое письмо помогло всем. Немцы боялись лишь занесения заразных болезней и хотели посадить всех в карантин. Мое удостоверение, что мне привита противотифозная прививка, помогло всем. Мы прошли. Белгород показался обетованной землей, в которой буквально всё есть. Мы ели не переставая два дня после голодной Москвы. Но, по сути дела, я не давал себе отчета, что для меня начинается уже новая жизнь – на колесах, в движении. Я попал в Крым, еще один год учился. А дальше пошла служба в Добровольческой армии…

Джон Рид. 1910-е годы Library of Congress

Автор

Американский журналист Джон Рид (1887-1920) был из тех авторов, для кото-рых придумана профессия «неистовый репортер». Он писал о стач-ках тек-стильщиков в США — и попадал в кутузку вместе с забастовщиками. Отправ-лялся к мексиканскому революционеру Панчо Вилье — и рассказывал ему, бывшему бандиту, о социализме. Выпускник престижного Гарвардского уни-верситета, Рид связал судьбу с социалистическим движением и его прессой. Он был сторонником профсоюза «Индустриальные рабочие мира» и одним из основателей Коммунистической партии США.

Обстоятельства написания

В Россию, на фронтах которой он уже побывал в 1915 году, Рид вернулся осенью 1917-го — и сразу оказался в центре револю-ционных событий. Репортер говорил с промышленниками, генералами и ми-нистрами Временного прави-тельства, с вождями большевиков, с вернувшими-ся из Нью-Йорка русскими анархистами и с простыми солдатами. Рид очень слабо знал русский язык и был вынужден пользоваться услугами переводчика или полагаться на знав-ших европейские языки собеседников. При этом вы-шедшая в 1919 году книга фактически точна в описаниях. Писал ее Рид уже в Нью-Йорке, вооруженный не только блокнотом, но и кипами газет, листовок и объявлений, часть из ко-торых он приводит в качестве приложений.

Первое издание книги. 1919 год Boni & Liveright / Lorne Bair Rare Books

Вездесущий Рид успевал побывать в Зимнем дворце в последние часы пре-бывания там Вре-мен-ного пра-вительства — и вернуться на съезд Советов в Смоль-ный, где было объявлено о свержении прежней вла-сти. На улицах Петрограда он увертывался от пуль, а под Царским Селом его едва не рас-стреляли революционные солдаты. Обо всем этом он пишет спокойно, по-деловому. Имя Сталина в тексте встречается лишь пару раз — в каких-то списках. Заметнее фигура Ленина, написавшего предисловие к американскому изданию («я от всей души реко-мен-дую это сочинение рабочим всех стран»). Но Ленин скрывался в подполье или предпочитал кабинетную работу поездкам в горячие точки, так что чаще всего из вождей большевизма на страни-цах мелькает пламенный оратор Троцкий. Этим объясняется тот факт, что после очередного русско-язычного издания книги в 1929 году ее не переиздавали до 1950-х. Текст Рида был реабилитирован лишь после ХХ съезда КПСС.

Особенности

Рид, по его словам, «старался рас-сматривать со-бы-тия оком добросо-вестного летописца, заинте-ре-со-ван-ного в том, чтобы запечатлеть истину». Он не скры-вает своих симпатий к боль-ше-викам и их союзникам, но не герои-зирует их — и не демо-низирует их про-тивников. Для того чтобы стать просто партийным агитатором, он слишком честный репортер. Даже считая победу боль-ше-ви-ков закономерной, он не за-малчивает сопрово-ждавшее эту победу насилие. Напри-мер, Рид упо-ми-нает, что некоторые из защищавших Зимний дворец военно-слу-жащих женского батальона смер-ти, сдавшись в плен, были изнасилованы вы-сту-пав-шими на стороне Советов солдатами. Впрочем, журналист обсуждает и сильно пре-уве-личенные сообщения об этом в «буржуазной» прессе.

Цитата

«Мы пошли в город. У выхода из вокзала стояло двое солдат с винтовками и примкнутыми штыками. Их окружало до сотни торговцев, чиновников и студентов. Вся эта толпа набрасывалась на них с криками и бранью. Сол-даты чувствовали себя неловко, как несправедливо наказанные дети.
Атаку вел высокий молодой человек в студенческой форме, с очень высокомерным выражением лица.
„Я думаю, вам ясно, — вызывающе говорил он, — что, поднимая оружие против своих братьев, вы становитесь орудием в руках разбойников и преда-телей“.
„Нет, братишка, — серьезно отвечал солдат, — не понимаете вы. Ведь на све-те есть два класса: пролетариат и буржуазия. Так, что ли? Мы…“
„Знаю я эту глупую болтовню! — грубо оборвал его студент. — Темные му-жики вроде вот тебя наслушались лозунгов, а кто это говорит и что это зна-чит — это вам невдомек. Повторяешь, как попугай!..“ В толпе засмеялись… „Я сам марксист! Говорю тебе, что то, за что вы сражаетесь, — это не социа-лизм. Это просто анархия, и выгодно это только немцам“.
„Ну да, я понимаю, — отвечал солдат. На лбу его выступил пот. — Вы, видно, человек ученый, а я ведь простой человек. Но только думается мне…“
„Ты, верно, думаешь, — презрительно перебил студент, — что Ленин — истинный друг пролетариата?“
„Да, думаю“, — отвечал солдат. Ему было очень тяжело.
„Хорошо, дружок! А знаешь ли ты, что Ленина прислали из Германии в запломбированном вагоне? Знаешь, что Ленин получает деньги от немцев?“
„Ну, этого я не знаю, — упрямо отвечал солдат. — Но мне кажется, Ленин говорит то самое, что мне хотелось бы слышать. И весь простой народ гово-рит так. Ведь есть два класса: буржуазия и пролетариат…“
<…>
„…Я борюсь с большевиками потому, что они губят Россию и нашу свобод-ную революцию. Что ты теперь скажешь?“
Солдат почесал затылок. „Ничего я не могу сказать! — его лицо было иска-жено умственным напряжением. — По-моему, дело ясное, только вот неученый я человек!.. Выходит словно бы так: есть два класса — пролетариат и буржуа-зия…“
„Опять ты с этой глупой формулой!“ — закричал студент.
„…только два класса, — упрямо продолжал солдат. — И кто не за один класс, тот, значит, за другой…“».

Василий Шульгин. «Дни»

Василий Шульгин (слева) и один из руководителей Объединения русских монархистов Павел Крупенский. 1917 год © РИА «Новости»

Василий Шульгин в фильме «Перед судом истории». 1965 год © РИА «Новости»

Автор

Василий Витальевич Шульгин (1878-1976) был одним из наиболее ярких дея-телей националистического движения Российской империи. Сын редактора, пасынок следующего редактора и затем сам редактор крайне правой газеты «Киевлянин», в последние годы царизма Шульгин отошел от традицион-ных монархических организаций. В 1915 году созданная в Думе при его участии «Прогрессивная группа националистов» вошла в блок с либе-ралами. После революции Шульгин участвовал в Белом движении. В 1944 году СМЕРШ СМЕРШ («Смерть шпионам!») — военная контрразведка, созданная в СССР в 1943 го-ду и существовавшая независимо в армии, на флоте и в рамках НКВД. По разным дан-ным, за годы Второй мировой СМЕРШ аре-стовал от нескольких сотен тысяч до не-скольких миллионов человек. арестовал его в Югославии. Проведя 12 лет в заключении, Шульгин прими-рился с советской властью и участвовал в пропагандистской работе.

Обстоятельства написания

Оказавшись в 1920 году в эмиграции, Шульгин взялся за мемуары. Книга «Дни», в которой он рассказывает о Февральской революции, была впервые опубликована в эмигрантском журнале «Русская мысль» в 1922-м. Первое отдельное издание вышло в 1925 году в Белграде. Шульгин, в том же году тайно пробравшийся в СССР, смог купить советскую перепечатку своей книги.

Обложка издания 1925 года

Описание истории Февраля Шульгин начинает издалека — с момента изда-ния Октябрьского мани-феста 1905 го-да, который он винит в разрушении традиционных отноше-ний между монархией и подданными. Конститу-ция «началась еврейским по-громом и кончилась разгромом дина-стии». Автор тогда защищал редакцию «Киев-лянина» от револю-ционной тол-пы и во главе взвода солдат подавлял погромы, которые, как он считал, были вызваны атакой евреев на царизм. Когда антиправи-тель-ственная думская речь Шульгина в ноябре 1916 года была запрещена цензурой, это знаменовало для него дальнейший распад отноше-ний между народом и самодержцем. Шульгин в поисках «какого-нибудь выхода» участвует в организации Вре-мен-ного комитета Государственной думы и приходит к выводу о необходи-мости отречения Николая II. Он нервно и мизантропично описывает толпы, проходя-щие сквозь Таврический дворец, аресты, политические совещания, сложные отношения думцев с лидерами Петроградского совета. Но в историю он вошел как монархист, который принял отречение последнего российского императора и затем — отречение его брата, великого князя Михаила.

Особенности

Многолетний опыт журналиста и парламентского оратора помог Шульгину в описании революционного хаоса. Впрочем, он при-знается в том, что воспо-минания его иногда спутываются в «кошмарную кашу». Некоторые факты он и вовсе искажает: утверждает, что императрица Александра Федоровна была за «уступки» оппозиции, представляет великого князя Михаила Александро-вича «олицетворением хрупкости», хотя тот пред-принимал активные усилия по спасению монархии. Современного читате-ля может шокировать зоологиче-ский антисемитизм Шульгина, хотя для своего времени он был достаточно умеренным — это скорее отвращение, чем актив-ная ненависть. Публицист считал еврейские погромы вредными и высту-пал против фабрикации «дела Бейлиса» «Дело Бейлиса» — суд над евреем Менахе-мом Менделем Бейлисом, который обвинялся в ритуальном убийстве 12-летнего Андрея Ющинского. Процесс, который сопрово-ждался активной антисемитской кампанией с одной стороны и протестами прогрессив-ной общественности в России и по всему миру — с другой, состоялся в Киеве осенью 1913 года. Бейлис был оправдан. .

Цитата

«Я не знаю, как это случилось… Я не могу припомнить. Я помню уже то мгно-вение, когда черно-серая гуща, прессуясь в дверях, непрерывным врываю-щимся потоком затопляла Думу…
Солдаты, рабочие, студенты, интеллигенты, просто люди… Живым, вязким человеческим повидлом они залили растерянный Таврический дворец, зале-пили зал за залом, комнату за комнатой, помещение за помещением…
С первого же мгновения этого потопа отвращение залило мою душу, и с тех пор оно не оставляло меня во всю длительность „великой“ русской революции.
Бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица… Но сколько их ни было — у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное…
Боже, как это было гадко!.. Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому еще более злобное бешенство…
Пулеметов!
Пулеметов — вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя…
Увы — этот зверь был… его величество русский народ…
То, чего мы так боялись, чего во что бы то ни стало хотели избежать, уже было фактом. Революция началась».

Владимир Набоков. «Временное правительство и большевистский переворот»

Владимир Набоков. 1914 год Wikimedia Commons

Депутаты Государственной думы Владимир Набоков (слева) и Алексей Аладьин. Фотография Карла Буллы. 1906 год Wikimedia Commons

Автор

Один из главнейших деятелей партии конституционных демократов Владимир Дмитриевич Набоков (1869-1922) находился в самом центре револю-ционных событий. Крупный юрист, сын министра юстиции в царском прави-тельстве, он стал соавтором акта об отказе от принятия престола великого князя Михаила Александровича, а затем был управляющим делами Временного правительства первого состава и работал в правительственном Юридическом совещании Юридическое совещание — орган, создан-ный в марте 1917 года и просуществовавший до Октябрьского переворота, в задачи кото-рого входила юридическая оценка постанов-лений, указов и распоряжений Временного правительства, а также подготовка Учреди-тельного собрания. . Он погиб в Берлине во время покушения монархистов на лидера кадетов Павла Милюкова.

Обстоятельства написания

После начала большевистских репрессий Набо-ков оказался в Крыму. Полагаясь в качестве источника лишь на подшивку кадетской газеты «Речь», он описал пережитое им начиная с февральских беспорядков в Петрограде и заканчивая кратким арестом в ноябре 1917 года в Смольном. Воспоминаниями Набокова о Временном прави-тель-стве откры-вается первый выпуск альманаха «Архив русской революции», который кадет Иосиф Гессен начал издавать в 1921 году. В 1924-м книгу переиздали в СССР.

Титульный лист первого тома альманаха. 1921 год Wikimedia Commons

Набоков-мемуарист уделяет основное внимание тому, что он непосредствен-но наблюдал. Будучи военнослужащим, он, кажется, одним из последних среди кадетских лидеров добрался до Таври-ческого дворца, где формировалось Временное прави-тель-ство. Он же стал чуть ли не последним представи-телем правительства в Зимнем дворце, кото-рый покинул за считанные минуты до блокады, уста-новленной советскими силами.

В своих кратких записках Набоков уде-ляет основное внимание не собствен-ной роли в истории, но тем, с кем рабо-тал вместе. Он ярко обрисовывает кол-лег по правительству, оценивая их как политиков, ораторов, а главное — как деятелей революции. Министр юстиции Александр Керенский — болезненно тщеславен и недостаточно уверен; обер-прокурор Синода Владимир Львов — наивен и невероятно легкомыслен; министр земледелия Андрей Шингарев — способен и трудолюбив, но лишен способностей государственного масштаба. Основные политические и социальные противоречия 1917 года Набоков видит четко, осознавая фатальную их неразрешимость — и фатальную непригодность практически всех лидеров к тому, чтобы решать стоящие перед страной задачи.

Особенности

Опытный публицист и отец знаменитого писателя, Набоков пишет очень ярко. Память мемуариста — замечательная: больше чем через год после событий, в 1918-м, он точно воспроизводил маршруты, которыми пробирался среди революционных толп Петрограда в феврале, июле или октябре.

Цитата

«…Я все-таки не могу присоединиться к тому потоку хулы и анафематствова-ния, которым теперь сопровождается всякое упоминание имени Керенского. Я не стану отрицать, что он сыграл поистине роковую роль в истории русской революции, но произошло это потому, что бездарная, бессознательная бунтар-ская стихия случайно вознесла на неподходящую высоту недостаточно силь-ную личность. Худшее, что можно сказать о Керенском, касается оценки ос-нов-ных свойств его ума и характера. Но о нем можно повторить те слова, которые он недавно — с таким изумительным отсутствием нравственного чутья и эле-ментарного такта — произнес по адресу Корнилова. „По-своему“ он любил родину, — он в самом деле горел революционным пафосом, — и бы-вали случаи, когда из-под маски актера пробивалось подлинное чувство. Вспомним его речь о взбунтовавшихся рабах, его вопль отчаяния, когда он по-чуял ту пропасть, в которую влечет Россию разнузданная демагогия. Конечно, здесь не чувство-валось ни подлинной силы, ни ясных велений разума, но был какой-то искрен-ний, хотя и бесплодный порыв. Керенский был в плену у своих бездарных дру-зей, у своего прошлого. Он органически не мог действовать прямо и смело, и, при всем его самомнении и самолюбии, у него не было той спокойной и непреклонной уверенности, которая свойственна действительно сильным людям. „Героического“ в смысле Карлейля в нем не было решительно ничего».

Максим Горький. «Несвоевременные мысли»

Максим Горький. Около 1906 года Library of Congress

Автор

Классик пролетарской литературы Максим Горький не был просто беллетри-стом и культуртрегером. Еще до революции он принимал активное участие в социал-демократическом движении. Перед Первой мировой он короткое время редактировал больше-вистскую газету «Правда», в годы войны его журнал «Летопись» был одним из немногих легальных «пораженческих» изданий Пораженчество (дефетизм) — желание пора-жения собственной страны в войне. Некото-рые социалисты в России, в первую очередь Владимир Ленин, считали поражение России в «реакционной» Первой мировой войне за благо, поскольку оно будет способство-вать делу революции. .

Обстоятельства написания

После Февральской революции Горький предла-гал свои статьи вновь легализо-вавшимся газетам большевиков, но те отвергали его тексты из-за идеологиче-ских расхождений. Писатель и ряд других близких к меньшевикам-интерна-ционалистам публицистов основали весной 1917-го газету «Новая жизнь», выходившую чуть больше года. В ней регулярно появля-лись публицистические тексты Горького — преимущественно в его авторской рубрике «Несвоевремен-ные мысли». В 1918 году Горький собрал их в две книги — «Революция и куль-тура» и «Несвоевременные мысли». Писа-тель подготовил третью, более объем-ную компиляцию своих статей, но она так и пролежала в архиве до конца 1980-х, пока антибольшевистская публицистика Горького не оказалась вновь востре-бованной в годы перестройки, когда и была издана.

«Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре». 1918 год Культура и свобода

В своих «новожизненских» статьях Горький вел хро-нику возму-щавших его проявлений «тяжкой рос-сий-ской глу-пости». Он писал о провока-торах, само-судах, унижениях, о захватившей страну эпидемии насилия. Рево-лю-ционный народ, по крайней мере в форме бескультурной озве-ревшей толпы, для Горь-кого является вопло-щением «зоологического анархизма», противо-стоять которому должна интел-лигенция. Просвещение, распро-стране-ние книг и научных знаний видятся ему способом спасти страну и революцию. В этих статьях вообще заметно преклонение Горького перед достиже-ниями покоряю-щей природу циви-лизации вроде каналов или тонне-лей — это пре-клоне-ние впо-следствии будет чувствоваться и в горьковском воспевании .

Но в период «Несвоевременных мыслей» Горький выражал позицию независи-мых социалистов. Он писал «о дикой грубости, о жестокости большевиков, восходящей до садизма, о некультурности их, о незнании им психологии рус-ского народа, о том, что они производят над народом отвратительный опыт и уничтожают рабочий класс». Горький имел все основания написать, что он «по мере своего разумения» боролся против большевиков. Впрочем, атако-вал он не только их, но и, например, политику кадетской партии.

Особенности

Статьи Горького оказались в книге практически в том же виде, в котором они печатались в газете. Тексты, впрочем, перерас-пределены предметно — вместе поставлены тексты о культуре, об Октябре и так далее. Значительная часть политической борьбы в революционную эпоху проходила, разумеется, в газе-тах. Кроме собственных наблюдений и разговоров Горький отталкивается также от полемики с другими авторами, например сотрудниками большеви-стских изданий Ильей Ионовым или Иваном Книжни-ком-Ветровым. Жестокий дух времени проявляется также в письмах читателей, довольно многие из кото-рых угрожали публицисту расправой из-за политиче-ских разногласий.

Цитата

«Ленин „вождь“ и — русский барин, не чуждый некоторых душевных свойств этого ушедшего в небытие сословия, а потому он считает себя вправе про-де-лать с русским народом жестокий опыт, заранее обреченный на неудачу.
Измученный и разоренный войною народ уже заплатил за этот опыт тыся-чами жизней и принужден будет заплатить десятками тысяч, что надолго обезгла-вит его.
Эта неизбежная трагедия не смущает Ленина, раба догмы, и его приспеш-ников — его рабов. Жизнь, во всей ее сложности, не ведома Ленину, он не знает народной массы, не жил с ней, но он — по книжкам — узнал, чем можно под-нять эту массу на дыбы, чем — всего легче — разъярить ее инстинкты. Рабо-чий класс для Лениных то же, что для металлиста руда. Возможно ли — при всех данных условиях — отлить из этой руды социалистическое государство? По-видимому — невозможно; однако — отчего не попробовать? Чем рискует Ленин, если опыт не удастся?
Он работает, как химик в лаборатории, с тою разницей, что химик пользует-ся мертвой материей, но его работа дает ценный для жизни результат, а Ленин работает над живым материалом и ведет к гибели революцию. Сознательные рабочие, идущие за Лениным, должны понять, что с русским рабочим классом проделывается безжалостный опыт, который уничтожит лучшие силы рабочих и надолго остановит нормальное развитие русской революции».

Антон Деникин. «Очерки русской смуты»

Антон Деникин. 1914 год Wikimedia Commons

Антон Деникин. Париж, 1930-е годы © DIOMEDIA

Автор

Антон Иванович Деникин (1872-1947) — сын ставшего офицером кре-постного крестьянина, родился и вырос в Польше. В ходе Русско-японской войны он хо-дил в штыковые атаки. Звание генерал-лейтенанта получил за взятие в 1915 го-ду города Луцка. Деникин начал публиковать свои беллетри-стические и публи-цистические тексты еще в 1890-х, критикуя бюрократизм царской армии, гру-бость и произвол по отношению к нижним чинам. Фев-ральскую революцию он принял, однако активно сопротивлялся мерам по демократизации армии, которые считал подрывающими дисциплину, и стал одним из лидеров корни-ловского и затем Белого движения. После поражения Вооруженных сил Юга России Деникин подал в отставку и отправился в эми-грацию. В годы Второй мировой выступал с резкой критикой сотрудничества русских эмигрантов с гитлеровцами; последние два года жизни провел в США.

Обстоятельства написания

К работе над «Очерками русской смуты» Дени-кин приступил в Бельгии в 1920 году, через несколько месяцев после того, как покинул пост испол-няющего обязанности верховного правителя России, а затем и страну. Всего историко-биографическая работа Деникина включает пять томов, но револю-ции посвящены два первых: «Крушение власти и армии. Февраль — сентябрь 1917 года» и «Борьба генерала Корнилова. Август 1917 года — апрель 1918 года». Первая часть появилась в 1921-м, последний том, написанный уже в Венгрии, вышел в 1926 году. В СССР отдельные отрывки из «Очерков» печатали в 1920-х, но полное издание вышло лишь в годы перестройки.

Том первый «Крушение власти и армии». 1921 год Государственная публичная историческая библиотека

Произведение одного из лидеров Белого движения не совсем похоже на обычные «генеральские мемуары». Не только из-за явной лите-ратурной одаренности Деникина, не только из-за проник-но-венно эмоцио-нальной инто-нации, характер-ной для текстов рос-сийских интеллигентов. В первом томе и в первой половине второго он прак-тически не рассказы-вает о боевых дей-ствиях, которыми руководил. Вместо этого Деникин представляет широкую, основанную на широком круге разно-образных источников картину жизни захва-ченного революционным вихрем россий-ского общества, прежде всего армии и офицерства.

Часть использованных в работе доку-ментов автор успел вывезти с собой за гра-ницу. Некоторые его соратники, например Леонид Новосильцев, писали воспо-минания специально по просьбе Деникина. Ссылается он и на газеты, и на про-изведения других участников событий — как сторонников, так и про-тивников, иногда подвергая свидетель-ства своего рода «перекрестному допро-су». Но и как непосредственный на-блю-датель Деникин находился в центре многих важных событий. Генерал мог, например, уверенно называть именно моральное состоя-ние войск основной причиной неудачи летнего наступления 1917 года, так как «во всех районах наступления [российские войска] обладали превосходством сил и технических средств над противником, и в частности небывалым доселе количеством тяжелой артиллерии».

Особенности

Одна из мыслей, которую Деникин усиленно под-черкивает в своем описании событий 1917 года, — офицерское движение не было по своей природе и целям монархическим, реакционным, контрреволю-ционным. Офицерство и генера-литет в целом приняли Февральскую револю-цию и понимали ее как освобож-дение от царизма, препятствовавшего успеш-ной борьбе с внешним врагом. Корниловское движение «было вызвано высо-ким патриотизмом и ясным, жгу-чим сознанием той бездонной пропасти, в которую бешено катился русский народ». Главной причиной такого положе-ния Деникин видит альянс герман-ского генерального штаба и связан-ной с ним «невидимыми, но ясно ощущае-мыми психологическими и реаль-ными нитями» революционной демократии. Впрочем, его утверждение о прямой связи «пораженцев» с германским коман-дованием столь же сом-нительно, сколь и тезис о массовом притоке бывших полицейских и жандар-мов в партию большевиков.

Военная диктатура должна была изменить соотношение сил и спасти либе-рально-демократические завоевания Февраля. Но Деникин мало останавли-вается на роли монархистов в корниловском движении, преподносит конфрон-тацию между Ставкой и Временным правительством как вину последнего и его сторонников слева, а также оставляет за кадром те массовые бессудные казни, ценой которых только и мог бы быть достигнут хотя бы временный успех корниловского выступления. Подобная предвзятость свойственна всем мемуа-ристам, даже лучшим из них, но у Деникина хватает мужества и признать, что причинами поражения переворота были «энергичная борьба Керенского за сохранение власти и борьба советов за самосохранение, полная несостоя-тель-ность технической подготовки корниловского выступления и инертное сопротивление массы».

Цитата

«Старый губернаторский дом на высоком, крутом берегу Днепра, в течение полугода бывший свидетелем стольких исторических драм, хранил гробовое молчание. По мере ухудшения положения стены его странно пустели, и в них водворилась какая-то жуткая, гнетущая тишина, словно в доме был покойник. Редкие доклады и много досуга. Опальный Верховный Имеется в виду Лавр Корнилов, который стал верховным главнокомандующим русской ар-мии 19 июля 1917 года. , потрясенный духовно, с воспаленными глазами и тоскою в сердце, целыми часами оставался один, переживая внутри себя свою великую драму, драму России. В редкие минуты общения с близкими, услышав робко брошенную фразу с выражением надежды на скорый подход к столице войск Крымова, он резко обрывал:
— Бросьте, не надо.
Все понемногу рушилось. Последние надежды на возрождение армии и спа-сение страны исчезали».

Федор Раскольников. «Кронштадт и Питер в 1917 году»

Федор Раскольников. 1920 год ТАСС

Автор

Федор Федорович Раскольников (настоящая фамилия — Ильин, 1892-1939) сделал фантасти-ческую карьеру благодаря активному участию в партии боль-шевиков, в кото-рую он вступил еще студентом. Мичман Раскольников был избран товари-щем председателя Кронштадтского совета. Он активно работал в партийной прессе и в большевистском движении на Балтийском флоте. В годы Гражданской войны Раскольников воевал лихо, хотя и с переменным успехом. В декабре 1918 года англичане захватили на Балтике два миноносца под его командова-нием, и флотоводцу пришлось провести несколько месяцев в лондонской тюрьме. Одно время Раскольников служил заместителем нарком-военмора Троцкого по морским делам, несколько месяцев командовал Балтий-ским флотом. В 1920-30-е он занимал ответственные дипломатические посты, а в 1938-м стал невозвращенцем, узнав по дороге в Москву из газет о своем снятии с должности полпреда в Болгарии. Через несколько дней после написа-ния обличительного открытого письма Сталину Раскольников оказался во французской психиатрической клинике, не справившись с известием о заключении пакта Молотова — Риббентропа Пакт Молотова — Риббентропа, или Договор о ненападении между Германией и Совет-ским Союзом, — соглашение, подписанное 23 августа 1939 года главами ведомств по иностранным делам Германии и Совет-ского Союза. .

Обстоятельства написания

Раскольников-мемуарист дебютировал в 1925 году, опубликовав после возвра-щения из Афганистана книгу воспоми-наний о своей деятельности в Крон-штадте и Петрограде в 1917 году. В под-вергнутой цензуре версии книга была переиздана в 1964-м, после посмертной реабилитации Раскольникова; пол-ностью — в годы перестройки.

«Кронштадт и Питер в 1917 году». 1990 год Издательство политической литературы

Мемуары Раскольни-кова — достаточно простое, бесхит-ростное повествование. Автор щедро делится радостью победы в револю-ционной борьбе, кото-рую он описывает в хронологическом порядке. Февраль-скую революцию он встретил гарде-мари-ном, и партия отправила его в «цитадель рево-лю-ции» Кронштадт редактировать газету «Голос правды»; он стал одним из веду-щих боль-ше-ви-стских организаторов и аги-таторов на Балтике. В Июльские дни Раскольников «фактически превра-тился в нелегального командующего войсками», из-за чего до середины октября сидел в «Крестах». Завер-ша-ется книга описанием приклю-чений Расколь-никова в отрядах матросов-балтийцев, оборонявших Петроград от сил Керенского и Краснова и затем захватывавших белый броне-поезд В ходе Гражданской войны армия Белого движения активно использовала брониро-ванные и вооруженные поезда, которые помогали вести боевые действия вдоль железных дорог. . Точка зрения Раскольникова вполне соот-вет-ствует ортодоксальной партийной идеологиче-ской позиции, которую он излагал в статьях и на митингах в 1917 году.

Особенности

Перо цензора или хотя бы редактора, похоже, не прошлось по тексту Расколь-никова. В тексте встречаются стилистически небезупречные фразы, например: «приезд Владимира Ильича вообще положил резкий рубикон в тактике боль-шевиков». Раскольников в середине 1920-х работал редактором журналов и издательств, стал даже начальником Главискусства, и редакторы ему были не страшны. Идеологические клише также даются ему легко. Собственно, Рас-кольников был одним из тех, кто их придумывал и пускал в ход.

Цитата

«Тов. Ленин появился на балконе, встреченный долго несмолкавшим громом аплодисментов. Овация еще не успела окончательно стихнуть, как Ильич уже начал говорить. Его речь была очень коротка. Владимир Ильич прежде всего извинился за то, что по болезни вынужден ограничиться только несколькими словами, и передал кронштадтцам привет от имени петербургских рабочих, а по поводу политического положения выразил уверенность, что, несмотря на временные зигзаги, наш лозунг „Вся власть Советам!“ должен победить и в конце концов победит, во имя чего от нас требуются колоссальная стой-кость, выдержка и сугубая бдительность. Никаких конкретных призывов, которые потом пыталась приписать тов. Ленину переверзевская прокуратура Павел Переверзев (1871-1944) — российский адвокат, сразу после Февральской револю-ции сначала стал прокурором Петроградской судебной палаты, а с мая 1917 года — мини-стром юстиции Временного правительства. После антиправительственных выступлений большевиков в июле инициировал публика-цию документов об их связях с германским правительством, что в итоге привело к гоне-ниям на РСДРП(б) и бегству Владимира Лени-на из Петрограда. , в его речи не содержалось. Ильич закончил под аккомпанемент еще более горячей и дружной овации.
После этих приветствий кронштадтцы, как и подобает организованным воинским частям и отрядам рабочих, снова выстроились и под звуки несколь-ких военных оркестров, непрерывно игравших революционные мотивы, в пол-ном порядке вступили на Троицкий мост. Здесь уже мы стали предметом вни-мания со стороны кокетливых, нарядно одетых офицериков, толстых, пышу-щих здоровьем и сытостью буржуев в новых котелках, дам и барышень в шляп-ках. Они проезжали на извозчиках, проходили мимо, взявшись под ручку, но на всех лицах, смотревших на нас широко открытыми глазами, отпечатле-вался неподдельный ужас». 

«Россия - очень большой сумасшедший дом. Если сразу войти в залу желтого дома, на какой-нибудь вечер безумцев, вы, не зная, не поймете этого. Как будто и ничего. А они все безумцы.

Есть трагически-помешанные, несчастные. Есть и тихие идиоты, со счастливым смехом на отвисших устах собирающие щепочки и, не торопясь, хохоча, поджигающие их серниками. Протопопов из этих "тихих". Поджигательству его никто не мешает, ведь его власть. И дарована ему "свыше"».

З. П. Гиппиус

На сегодняшний момент имеется достаточное количество исследовательских статей, исторических очерков, даже монографий на тему революции и гражданской войны. В ряде из них присутствуют противоречивые факты, суждения и домыслы о причинах произошедшего, много говорится о ключевых фигурах, таких как: Керенский, Ленин, Троцкий и т.д. Однако мне всегда хотелось знать и чувствовать что именно происходило на тот момент на самом деле . Как это чувствовали и видели современники событий, притом, желательно наиболее бесстрастные и не имеющие прямого отношения к происходящему процессу. Именно как свидетели, а не как участники , а точнее сказать соучастники процесса, ввергнувшего страну в то состояние, результаты которого, мы не можем разрешить по сей день. Откуда идут принципы действия современной власти России, являющейся по своей сути преемницей большевистского режима. А главное, откуда растут корни идеологии «заложников» у широких слоев социальных масс. Конечно, нельзя рассматривать революционные события в отрыве от истории России предшествующих эпох, когда максимально консервативная политика не дала возможности произвести процесс эволюции гражданского общества, давила любые попытки самоопределения «снизу». Революция 1917 года стала «разрешением» того многовекового бремени, которое назревало многие и многие века. Извержение вулкана народного гнева, подогретое слабо образованными разночинцами и бандитами, а также не способность (и собственно отсутствие рычагов влияния) интеллигенции противопоставить что-либо данному процессу, - отбросило развитие нашей страны в социальном смысле назад в варварскую дикость азиатской деспотии, в которой мы, после короткой передышки, продолжаем пребывать по сей день. События последнего времени (война на Украине, отношения со странами западного блока, постепенно начавшиеся подленькие репрессии, пропаганда, а самое страшное, какое-то гробовое молчание население) как-то подозрительно напоминают предреволюционные годы начала 20 века. Хоть и в миниатюре, хоть и с другими действующими лицами, но интеллигенция практически полным составом «ждет чего-то». Ждут чего-то и широкие слои населения. Всем ясно, что «будет», но не ясно что будет и когда. К данным процессам готовы нелегализованные политические партии, институты, издательства, бизнесмены и простые люди (многие из которых на словах «ничего не ждут», а на деле уже закупили полугодовой запас гречки). Приняты максимальные меры в отношении средств массовой информации, зачищены фонды, испытаны новые щиты для разгона демонстраций. Нефть падает, цены растут. Все ждут «того самого момента». Иногда это «ожидание» усиливается, иногда затихает. Но атмосферу мы имеем нездоровую и истерическую. Будет не совсем верно проводить прямые параллели с предреволюционной ситуацией, но однако отлично располагают и время, и некая магия чисел, для того чтобы пофантазировать на тему некоторых аналогий с событиями, произошедшими примерно 100 лет назад.

Я представляю Вашему вниманию эти три статьи, написанные на основании воспоминаний двоих участников событий: Набокова Владимира Дмитриевича (отца писателя В. В. Набокова), который во время событий занимал должность управляющего делами Временного Правительства и Зинаиды Николаевны Гиппиус. Оба моих героя смогли выехать за границу. В.Д. Набоков писал свои мемуары, находясь в Крыму. Зинаида Николаевна Гиппиус спасла свои дневники весьма удивительным образом: около 1919 года, опасаясь обысков, она отдала свои тетради знакомым, которые в свою очередь закопали их недалеко от своего дома. («О су­ществовании тетрадей пополз слух. О них знал Горький. Я рисковала не только собой и нашим домом: слишком много лиц было в моих тетрадях. Некоторые из них еще не погибли и не все были вне пределов досягаемости... А так как при большевистском режиме нет такого интимного уголка, нет такой частной квартиры, куда бы "власти" в любое время не могли ворваться (это лежит в самом принципе этих властей) - то мне оставалось одно: зарыть тетради в землю. Я это и сделала. Добрые люди взяли их и закопали где-то за городом, где - я не знаю точно». Уже находясь в иммиграции, Зинаида Николаевна смогла получить свои записи назад через доверенных лиц. В. Д. Набоков находился «внутри» правительственных кругов, Зинаида Гиппиус снаружи. Сведя данную информацию воедино, можно отследить происходящие в стране события, и что важно, достаточно четко понять изнутри, что на тот момент происходило на самом деле.

По мемуарным записям выходит, что перед началом первой мировой войны создается достаточно напряженная ситуация: несмотря на создание Государственной Думы, широкие массы населения не довольны сложившимся положением. Ненависть к самодержавию пронизывает все слои населения, включая интеллигенцию. Притом, особенно интеллигенцию. З.Н. Гиппиус пишет: « Когда после 1905 года появился призрак общегосударственной работы, создалась Дума, и народились так называемые "политические деятели", эта специализация ничего, в сущности, не изменила. Только усилилась партийность; но самый видный "политический деятель" оставался тем же интеллигентом, в том же кругу, а колесо его чисто государственной, политической деятельности вертелось в пустоте. Прибавился только некоторый самообман, а он был даже вреден». Всем было очевидно, что революция будет. Несоразмерные действия властей, не соответствующие духу времени, устаревшие, смешные и местами просто дикие, видны всем образованным людям. Эта бомба не может не рвануть. Гиппиус пишет об этом так: «Будет, да, несомненно, писала я в 16-ом году. Но что будет? Она, революция настоящая, нужная, верная, или безликое стихийное Оно, крах, что будет? Если бы все мы с ясностью видели, что грозные события близко, при дверях, если бы все мы одинаково понимали, были готовы встретить их... может быть, они стали бы не крахом, а спасением нашим..." Но грозы этой не видали "реальные политики", те именно, которые во время войны одни что-то делали в Думе, как-то все-таки направляли курс - либералы. Во всяком случае они стояли за правительством; здание трещит, казалось нам, и не должны ли они первые, своими руками, помочь разрушению того, что обречено разрушиться, чтобы сохранить нужное, чтобы не обвалилось все здание и не похоронило нас под обломками!». Никаких необходимых подвижек не происходит. Начинается война. Начинается с небывалым патриотизмом, с цензуры, с интеллектуальной дикости и безумия. Гиппиус пишет: «Едкая мгла все лето нынче стояла над Россией, до Сибири - от непрерывных лесных и торфяных пожаров. К осени она порозовела, стала еще более едкой и страшной. Едкость и розовость её тут, день и ночь».

Начало войны в обеих столицах встречают бурно и активно. Переименовывают Санкт-Петербург в Петроград (потому что название похоже на немецкое), вводится военная цензура («Напечатанное месяц тому назад - перепечатать уже нельзя. Рассказы из детской жизни цензурует генерал Дракке... Очень этичен и строг»). Очевидцы пишут о настроениях «повального патриотизма с погромными нотками», «православного патриотизма». Очень напоминает «крымнашизм» недавнего времени. И еще один интересный момент, тоже напоминающий теперешнее время, - полное отсутствие критики в отношении результатов войны: «в России зовут "пораженцем" того, кто во время войны смеет говорить о чем-либо, кроме "полной победы". И такой "пораженец" равен - "изменнику" родины». Насколько можно понимать из дневников Гиппиус, для людей мыслящих даже на тот момент уже понятно: «Да каким голосом, какой рупор нужен, чтобы кричать: война ВСЕ РАВНО так в России не кончится! Все равно - будет крах! Будет! Революция или безумный бунт: тем безумнее и страшнее, чем упрямее отвертываются от бессомненного те, что ОДНИ могли бы, приняв на руки вот это идущее, сделать из него "революцию". Сделать, чтоб это была ОНА, а не всесметающее Оно». И далее она пишет очень правильную фразу про думающих людей как таковых: «Но что гадать вот данное. Мы, весь тонкий, сознательный слой России, безгласны и бездвижны, сколько бы мы ни трепыхались. Быть может, мы уже атрофированы».

Дальнейшие действия властей напоминают попытки «заморозить», «централизовать» политический процесс с целью «не допустить» никаких не нужных в данный момент действий. Очевидна все большая дистанция между властями и обществом.

«Вчера, 2-го сентября, разогнали Думу. Это сделал царь с Горемыкиным. Причина главная - знаменитый "думский блок". Он был так бледен, программа так умеренна, что иного результата и нельзя было ожидать. Царь смело разогнал либералов. Опять: "бессмысленные мечтания!" Мечтаний он не боится. Пожалуй, за ними проглядит и другое: голое, дикое и страшное не для него одного, страшное своей полной обнаженностью не только от мечтаний, но и от разума». По мнению очевидцев, на прекращение действия Думы царя уговорил Распутин. Гиппиус пишет: «Да, вот годы, как безграмотный буквально, пьяный и болезненно-развратный мужик, по своему произволу распоряжается делами государства Российского. И теперь, в это особенное время - особенно. Хвостов (один из министров) ненавидит его, а потому думаю, что Хвостов недолговечен. Ненавидит же просто из зависти. Но тот его перетянет. Остальные министры все побывали у Гришки на поклоне, и клялись, целуя край его хламиды. (Это не "художественный образ", а факт: иногда Гришка выходит к посетителю в белом балахоне, значит - надо к балахону прикладываться). Реакция православной церкви на разгон Государственной Думы: «На съезде митрополит объявил: не только царь - помазанник, но "соизволением Божиим поставленные министры тоже имеют на себе от Духа Свята" (Хвостов, например, ну и прочие). Таково, мол, "учение Церкви". Своего рода декларация.

«С "дядей" приходилось мучиться, кем заменить? Гришка, свалив Хвостова, которого после идиотской охранническо-сплетнической истории, будто Хвостов убить его собирался, иначе не называл, как "убивцем", верный Гришка опять помог:

"...Чем не премьер Владимирыч Бориска..?"

И вправду чем? Гришкина замена Хвостова Протопоповым очень понравилась в Царском: необходимо сказать, что Протопопов неустанно и хламиду Гришкину целует, и сам "с голосами" до такой степени, что даже в нем что-то "гришенькино", "чудесное" мелькает... в Царском». Ради нового премьера Думу отложили на месяц. Пусть к делам приобвыкнет, а то ничего не знает». В это время происходит убийство Григория Распутина. Про дальнейшие действия Протопопова очевидцы пишут, что очевидных изменений курса он не проводит, - набирает верных себе людей. Также, отмечают его возрастающее влияние на царя «А он крепок, особенно теперь, когда Гришенькино место пусто. Протопопов же сам с "божественной слезой" и на прорицания, хотя еще робко, но уже посягает. Со стороны взглянуть - комедия. Ну, пусть чужие смеются, Я не могу. У меня смех в горле останавливается. Ведь это - мы. Ведь это Россия в таком стыде. И что еще будет!.»

Далее Думу все-таки созывают в урезанном ее варианте. Ходят слухи о возможных рабочих выступлениях. В связи с этим указом главы кабинета министров перед зданием Думы и на ближайших домах расставляются пулеметы. Начинаются единичные выступления, «голодные бунты». Останавливается железнодорожное сообщение, практически нет хлеба и муки.

Похоже революционные события начинаются спонтанно, как голодные бунты. Данное явление абсолютно аполитично.

«Сегодня беспорядки. Никто, конечно, в точности ничего не знает. Общая версия, что началось на Выборгской, из-за хлеба. Кое-где остановили трамваи (и разбили). Будто бы убили пристава. Будто бы пошли на Шпалерную, высадили ворота (сняли с петель) и остановили завод. А потом пошли покорно, куда надо, под конвоем городовых, - все "будто бы". Опять кадетская версия о провокации, - что все вызвано "провокационно", что нарочно, мол, спрятали хлеб (ведь остановили железнодорожное движение?), чтобы "голодные бунты" оправдали желанный правительству сепаратный мир. Вот глупые и слепые выверты. Надо же такое придумать! Боюсь, что дело гораздо проще. Так как (до сих пор) ни­какой картины организованного выступления не наблюдается, то очень похоже, что это обыкновенный голодный бунтик, какие случаются и в Германии. Правда, параллелей нельзя проводить, ибо здесь надо учитывать громадный факт саморазложения Правительства. И вполне учесть его нельзя, с полной ясностью».

С этого момента процесс становится не управляемым и необратимым. «Как в воде, да еще мутной, мы глядим и не видим, в каком расстоянии мы от краха. Он неизбежен. Не только избежать, но даже изменить его как-нибудь - мы уже не в состоянии (это-то теперь ясно). Воля спряталась в узкую область просто желаний. И я не хочу высказывать желания. Не нужно. Там борются инстинкты и малодушие, страх и надежда, там тоже нет ничего ясного. Если завтра все успокоится и опять мы затерпим - по-русски тупо, бездумно и молча, - это ровно ничего не изменит в будущем. Без достоинства бунтовали - без достоинства покоримся».

Бунты подавляются действиями казачьей полиции. Интересно, что уже на данном этапе действия казаков разнятся: одни из них все еще находятся на стороне режима, другие же саботируют приказы и выступают на стороне восставших. Отмечается полное отсутствие связи восставших с установившимся далее режимом.

«Сегодня с утра вывешено объявление Хабалова, что "беспорядки будут подавляться вооруженной силой". На объявление никто не смотрит. Взглянут - и мимо. У лавок стоят молчаливые хвосты. Морозно и светло. На ближайших улицах как будто даже тихо. Но Невский оцеплен. Появились "старые" казаки и стали с нагайками скакать вдоль тротуаров, хлеща женщин и студентов. (Это я видела также и здесь, на Сергиевской, своими глазами). На Знаменской площади казаки вчерашние, "новые" - защищали народ от полиции. Убили пристава, городовых оттеснили на Лиговку, а когда вернулись - их встретили криками: "ура, товарищи-казаки!" Государственная Дума «занимает сторону восставших» («как вагон трамвая ее занимает, когда поставлен поперек рельс. Не более. У интеллигентов либерального толка вообще сейчас ни малейшей связи с движением. Не знаю, есть ли реальная и у других (сомневаюсь), но у либерало-оппозиционистов нет связи даже созерцательно-сочувственной»). Формируется новый кабинет министров, в составе которого «нет ни одного революционера». При этом рабочие выступления продолжаются. Гиппиус называет такую революцию «безголовой».

Интеллигенция приветствует февральскую революцию, состояние у всех торжественно-возвышенное. Войска присягают временному правительству.

«Мы вышли около часу на улицу, завернули за угол, к Думе. Увидели, что не только по нашей, но по всем прилегающим улицам течет эта лавина войск, мерцая алыми пятнами. День удивительный: легко-морозный, белый, весь зимний и весь уже весенний. Широкое, веселое небо. Порою начиналась неожиданная, чисто внешняя пурга, летели, кружась, ласковые белые хлопья и вдруг золотели, пронизанные солнечным лучом. Такой золотой бывает летний дождь; а вот и золотая весенняя пурга».

С нами был и Боря Бугаев (он у нас эти дни). В толпе, теснящейся около войск, по тротуарам, столько знакомых, милых лиц, молодых и старых. Но все лица, и незнакомые, милые, радостные, верящие какие-то... Незабвенное утро, алые крылья и марсельеза в снежной, золотом отливающей, белости».

Однако ощущение «неуправляемости» процесса, а также продолжающиеся война, голод, разруха вызывают всеобщее опасение. Новое правительство формируется на остове старого режима, при этом старается найти какие-то общие моменты с большевистскими вождями, идут постоянные распри между партиями и фракциями. Государственные институты не работают, страна постепенно погружается в анархию.

Продолжение следует...

Анна Соколова

Во власти хаоса [Современники о войнах и революциях 1914–1920] Аринштейн Леонид Матвеевич

Глазами гимназиста. Из воспоминаний Н. Я. Голая о революции 1917 г.

В то время мне еще не исполнилось полных пятнадцати лет. Учился я в Москве, одном из центров, где протекала наиболее реально и наиболее рельефно революция, если не считать Петербурга, и поэтому мои впечатления являются в какой-то мере еще детскими впечатлениями. Я постараюсь по возможности вспомнить – не как мне сейчас это представляется, а какие ощущения были у меня в то время…

…Я родился в 1902 году в городе Старице… Мой отец – он не позволил бы себя называть украинцем, он сказал бы, что он малоросс. Мать моя великоросска, и в Старице была моя родня. Там я мое детство провел. Но учился я в Москве, в четвертой Московской гимназии… В то время в гимназиях уже было немного детей состоятельных родителей, которые могли сами платить за наше учение. Была масса стипендий, и дети бедных людей заполняли казенные учебные заведения. У нас бывали в доме мои товарищи, мой отец всегда только заботился, что если я что-нибудь им дарю, чтобы это не происходило в виде какого-то благодеяния – богатый сын дарит бедному; он это учил меня делать в более тактичной форме, и я помню, все мои товарищи были дети тружеников: сын машиниста, сын рабочего. Стипендии их были частичные или полные, и одинаковая форма уравнивала всех, когда не может человек быть ни богаче, ни беднее одетым. Политикой в те времена мы как-то еще не интересовались. Может быть, отдельные лица. Но с революцией политика всё равно захватила всех…

Всё было всколыхнуто событиями. Вот как начались они. Я сидел и готовил уроки. По старому стилю это было, вероятно, 27 февраля. Приходит отец. Едва, говорит, добрался, в городе забастовка. Трамваи не ходят, извозчика едва нашел доехать. Войска патрулируют по городу. Затем не вышли газеты. Всё питалось слухами. И только первого марта стало очевидно – революция победила. Я помню, гимназия была закрыта, так как сообщения не было (трамваи не ходили). Москва большой город, и большинство учились не поблизости в ближайшей гимназии, поэтому приходилось идти довольно далеко, через весь город. Когда я пришел в первый раз, пешком, оказалось, нет занятий: не пришли ученики. Революция была уже совершившимся фактом в Петрограде и в Москве. Газеты вышли – до того не выходили несколько дней. Их буквально вырывали из рук. Я, помню, сам вырывал у газетчика, не ту газету, к которой мы привыкли, не достал я «Русского слова», а, кажется, «Утро России» – была такая газета, – и еще по дороге поймал газету «Раннее утро». С ними я вернулся из гимназии домой. Улицы были полны грузовиков; на грузовиках – солдаты, проезжающие с колыхающимися винтовками, с надетыми штыками; на площадях и бульварах какие-то бочки, на которые кто-то вылазит, «ура», «да здравствует» реяли в воздухе. Появились красные флаги, вся солдатня ходила в красных бантах, но еще имела не распущенный вид, только как-то сразу не военный – без поясов, серый такой вид; улицы стали серыми от вышедших на улицы толп народа. Вот мое внешнее впечатление от тех дней…

В то время никаких насилий не было. Полиция исчезла. Ее – как смело. Улицы остались без каких-либо представителей власти и порядка. Если в то же время появлялся на улице какой-нибудь затор, становился какой-то расторопный солдат: «Граждане, не задерживайтесь, вы мешаете движению, сознательные граждане», – вот в то время вы могли слышать беспрерывные призывы к «сознательным гражданам». Это были первые дни, и какой-то праздник был разлит всюду. Вот как Блок и говорит в своих стихах:

Испепеляющие годы:

Безумье ль в вас, надежды ль весть…

Вероятно, это было очень верно, только мы этого безумия сами в то время не замечали. Светлая жизнь, мол, начинается.

Я помню, всё это было связано с патриотическим подъемом. Все ощущали: революция произошла потому, что царское правительство не умело интенсивно вести войну. Может быть, это впечатление той среды, в которой я был. Это ставилось в вину старому режиму. Революция проводилась как средство интенсивно, победоносно закончить войну, с Константинополем, с проливами; у власти и появились люди, которые, казалось, могли осуществить то, что бездарное, как говорили, рутинное царское правительство не было в состоянии…

Гимназисты слушали, смотрели, наслаждались и впитывали. Пока принималось это пассивно. Сразу понравились нам, конечно, целый ряд послаблений. Если не приготовили уроки, ничего, сразу в какой-то мере исчез прежний налаженный порядок в учебных заведениях, но это уже был март месяц, апрель, середина мая, т. е. перед концом учебного года. Занятий не было дня три, пока не ходили трамваи, не было других средств сообщения, а затем они начались. И очень много времени у нас уходило на политическое осведомление: преподаватель иногда читал газету, объяснял что происходит, говорил о счастливом будущем. Преподаватели наши были молодые. Все они были с высшим образованием. Я был в гимназии, где был особый, так сказать, дух, они всегда были на товарищеской ноге с нами. Но наш классный наставник был человек хотя тоже либеральный, но на прочных позициях. И в скором времени начались острые диспуты, и главным образом у некоторых наших право настроенных старшеклассников. У нас было два молодых человека, которые для нашего класса, шестого, были уже великовозрастниками. Одному было восемнадцать, другому девятнадцать лет. Оба бежали на войну – не из нашей гимназии, еще раньше. Один теперь сразу уехал на фронт. И вот тогда и меня потянуло. Но отец мне сразу сказал: да что ты, с ума сошел? Ты будешь учиться, стране нужны образованные люди. А я мечтал хоть стать на работу: в каком-нибудь учреждении, на военном заводе. Работать, как казалось, для победы, на оборону. Я думаю теперь – это был один из показателей, под каким настроением проводилась Февральская революция в интеллигенции. Сомнения в том, что война должна быть выиграна и что она теперь будет выиграна, ни у кого не было.

Потом мы уехали на лето в Крым… И уже по дороге можно было увидеть начавшуюся разруху. Я ехал в мае месяце. Уже курьерские поезда не ходили. Раньше дорога в Крым была 26 часов – теперь ехал я двое суток. И уже в мае месяце буквально все станции были покрыты шелухой от семечек, толпою солдат с расстегнутыми хлястиками, в шинелях внакидку, с девушками-работницами, грызшими вот эти самые подсолнухи и куда-то двигавшимися. По каким документам, я думаю, этого никто не знал; никто ничего не проверял. Но еще был порядок. В вагонах второго класса, в котором я ехал, сидели проводники и беспощадно, так сказать, выпирали безбилетных, еще тем не приходило в голову, что можно сесть и во второй класс без билета и ехать. Использовали они более простые способы сообщения: товарные поезда, может быть, вагоны третьего класса, но контроль билетов еще был.

Я вернулся в Москву в период попытки корниловского переворота. И уже в семнадцатом году корниловский переворот вызвал у меня неприкрытый восторг и радость. Я в этот момент был в пути. Я должен был уже начинать первого сентября занятия, и за несколько дней выехал из Крыма в Москву. Ехал я со своей сестрой, посадили нас в поезд, сказали проводнику: «Не позволяйте им гулять по станциям». Ну, мы, конечно, поэтому и гуляли до последнего звонка. И вот тут митинговали солдаты. Я помню, как один рассказал о Корнилове: «Я, товарищи, знаю его, можно сказать, совершенно близко. Я был в его дивизии. Если такой возьмет власть, то остается только "утягивать язык…"» – и он назвал такое место, куда его очень трудно втянуть. «Втянуть живот, затаить дыхание и говорить "так точно". С таким не пошутишь». Этот простой солдатенок, вылезший в Синельниково на бочку, пока поезд стоял, произносил эту сакраментальную речь. А я помню, тогда перед этим же был позор Калуща: позор поражения, когда наступала седьмая армия, смена слабого главнокомандующего, назначение Корнилова – как оздоровление. Казалось, что корниловское выступление дает окончательный перелом в сторону порядка и продолжения войны. Но когда я приехал в Москву, еще дело Корнилова не было выяснено. Меня встретил отец и на мои восторги сказал мне – да, но так ведь нельзя разговаривать с правительством: генерал, подчиненный правительству, не может предъявлять ему ультиматумов, так мы далеко зайдем. Это заставило задуматься, но вообще, и у отца и у меня срыв корниловского выступления, за который полностью возлагалась вина на Керенского, толкнул наши ощущения в контрреволюционную сторону. В то время уже стало известно о двусмысленной роли депутата Думы Николая Николаевича Львова, который был посредником между Корниловым и Керенским. Он считался путаником. Стало известно и самоубийство генерала Крымова. Самоубийство генерала Крымова, которого хорошо знал мой двоюродный брат, офицер, он был у него адъютантом, и то, что он нам об этом Крымове еще до революции рассказывал, показывало, что погиб такой человек, который мог ни перед чем не остановиться. Кузен скоро приехал в Москву и рассказал, что, будучи адъютантом у Крымова, он слышал, как Корнилов спросил Крымова, отправляя его с кавалерийским корпусом на Петербург: «Ну, а заняв Петербург, что вы думаете делать?» – Тот ему сказал, что, конечно, первым делом, для показа, нужно полностью ликвидировать совет солдатских и рабочих депутатов. – «Как же вы их думаете ликвидировать?» – «Сколько, их?» – спросил он у Корнилова. – «Кажется, около тысячи трехсот человек». – «Тысяча триста человек? – у меня хватит столбов в Петрограде, чтоб со всеми этими расправиться. Тогда в России больше не будет позора, предательства и крови».

То, что говорил мой двоюродный брат Николай, подтверждали и после мои старшие товарищи в эмиграции. Мне рассказывали, например, про Крымова уже после гражданской войны некоторые офицеры.

Генерал Врангель командовал одним из полков у него в дивизии в 1916 году, и говорят, что Врангель был его школы. Врангель был очень талантливый эффектный генерал, но любил покричать о своих успехах. Крымов сказал ему: «Если вы делаете что-то на 80 процентов, а хотите кричать на сто – не годится. Делайте на сто, и тогда я не буду протестовать, если вы будете кричать на все сто процентов», – это сказал Крымов своему подчиненному, Врангелю. Он его, так сказать, поучал (это мне рассказывал есаул Козлов, адъютант Врангеля, когда Врангель командовал Нерчинским полком). И вот то, что этот человек, которого мы знали по рассказам моего двоюродного брата, застрелился, казалось, подчеркивало безнадежность положения.

Нужно сказать, что после выступления Корнилова развал пошел катастрофически. И у нас в гимназии в связи с этим произошла политизация. Класс, бывший в массе аполитичным и лишь ведомый в какой-то мере радикальными кругами, симпатизировавшими социализму, резко стал на правые позиции. Я бы сказал так – на черносотенные позиции. Хотя у нас почти не было представителей дворянства или какой-либо знати. Развал на фронте, начало преследований офицеров, всё это, я думаю, сыграло большую роль: молодежь всегда на стороне слабых, в этот момент офицерство было слабой, преследуемой стороной, а мы их знали, это были наши братья, наши знакомые – все молодые люди, студенты, пошедшие добровольно во время войны…

Наш класс вступил в яростную вражду, – я был в шестом классе, – с седьмым параллельным классом. В этом седьмом параллельном классе были левые настроения. У нас был Пушкарев, рыжий верзила, которому уже 20 лет было; он пересиливал и восьмиклассников, и вот единоборство, как было в рыцарские времена: радикал из седьмого класса и реставратор из нашего класса боролись каждый за свой класс. Затем разыгрывались уже и крупные дела – общие драки, так что классы наши разделили. Тот седьмой класс перевели в дальний коридор. Таким образом, в нашем классе была большая часть, я бы сказал, консервативно настроенных. Коллективно мы принимали участие в подготовке выборов в Учредительное собрание, раздавая партийные программы и бюллетени. Но в каждом классе было и свое меньшинство – у нас революционное, в другом – контрреволюционное. В классах мы друг с другом не дрались. Некоторые наши раздавали листовки социалистической партии, а мы – самая правая была кадетская партия – раздавали кадетские. Я помню, классный наставник, узнав, что один у нас, очень способный ученик, Яшунский, еврей из Польши, действительно исключительной талантливости человек, блестящий математик – раздавал тайно, кажется, социалистические листовки, как-то спросил его: «Вы, Яшунский, сочувствуете социалистической партии?» – «Да, а что?» – сказал тот, немножко смутившись. – «Я думал, ваше развитие все-таки больше». Но это, как я помню, было единственное замечание в классе учителя. По-видимому, страх, какие времена идут, делал и правое учительство молчаливым. И вот я должен сказать, что все это было стимулом для резко растущих правых настроений в классе. Я стал гораздо более правым, например, чем мой отец.

Когда было сорвано Учредительное собрание – оно разогнано было матросом Железняком, – отец ахнул. Он возлагал надежды на какой-то кристаллизирующий порядок, связанный с этим учреждением. Но помню, я сказал мое мнение отцу, и мне казалось, что он был даже поражен моей правой логикой. Я ему сказал: «Это, может быть, и к лучшему, что разогнано Учредительное собрание. Учредительное собрание – это социалисты-революционеры, они могут только узаконить то положение, в котором сейчас Россия находится. Тогда это будет закон. А сейчас всё незаконно, и всё в движении, и всё может быть еще ликвидировано». Мне отец ничего не сказал, но я потом слышал, как он заметил: «Из него будет политик, хорошо ли это для него?» По-видимому, это были мои первые шпоры самостоятельной мысли, которые я заслужил у отца, несмотря на его несогласие со мной.

Но должен сказать, что жизнь еще шла по-старому, хотя был недостаток продуктов. У нас этого не было. Отцу за его хорошие отношения многие солдаты, у него служившие в госпитале, привозили сами из деревень продукты, муку, сало, так что мы могли делиться этими вещами еще и с другими. Но в городе начался недостаток.

Это было после большевистского переворота. Сам большевистский переворот, я о нем еще не упомянул, происходил в октябре, вскоре после начала наших занятий и после провала дела Корнилова. Корниловское дело провалилось в августе; через два месяца был большевистский переворот. Я в этот момент заболел желтухой – от скверного хлеба (это может характеризовать, как можно быстро, в богатой стране, при революции, дойти до питания жмыхами и совершенно несъедобным хлебом). И вот как раз, когда был большевистский переворот, я лежал больной дома. В большом городе вы и не видите самого боя. Перестал работать телефон, ездят грузовики с солдатами; мы жили в рабочем районе на окраине – Марьина Роща, которая сразу была охвачена революционным восстанием. Отец тоже оставался дома. Образована была во всех домах «самооборона» – гордое название. Заключалась эта самооборона в том, что мужчины каждого дома дежурили ночью группами, так как бандиты и грабители пользовались разрухой, проникая в разбитое окно или куда-нибудь через подвал в дом. Так в парадных сидели дежурные. Сидели они без всякого оружия, взяв зонтик или палку, и вели политические разговоры. Шли разговоры, кто с какой стороны к Москве подходит, какой генерал уже совсем приблизился (часто таких генералов уже и в природе не существовало), что думает «Викжель» – Всероссийский Исполнительный Комитет Железнодорожников – они в этот момент играли важную роль, т. к. могли остановить движение по всей России своим постановлением. Но они ничего не останавливали. Они объявили, если не ошибаюсь, нейтралитет в этой борьбе…

В Москве красногвардейцы брали Кремль, защищавшийся войсками Временного правительства. В Петербурге брали Зимний дворец. А в Москве защищались юнкера и добровольцы-офицеры от сосредоточившихся в Москве красногвардейских отрядов. В Кремле находилось Александровское военное училище. И нужно вам сказать, в Москве было много офицеров, но эту молодежь, юнкеров и молодых офицеров в Кремле, они не поддержали. В нашем доме, это около института путей сообщения на Бахметьевской, было, вероятно, человек пять офицеров, уже вернувшихся с фронта и сидевших у себя дома, – молодые люди в возрасте 25–30-ти лет. Из них только один – брат одного из тех, что жил в нашем доме, как мы знали, пробрался в Кремль и участвовал в борьбе. Все остальные пять отсиживались. Ждали – кто-то придет и наведет порядок.

Вот в этих условиях происходил октябрьский переворот. Опять был у нас перерыв в занятиях. И когда мы явились уже после, чувствовалось совершенно новое. Вот тогда и началась, как противодействие, правая радикализация учащейся молодежи. Она шла очень далеко и принимала нехорошие формы: она принимала формы резкого шовинизма и антисемитизма, она принимала формы, я бы сказал, такого резкого шовинизма, которого, по сути дела, никогда в московской, обычной гимназии не могло бы быть. Правая радикализация шла как раз со стороны среднего сословия: таких, как дети купцов, лавочников. Начались даже разговоры, идеализировавшие «Союз русского народа», но, как я вспоминаю, этот поворот вправо не был связан с монархическими настроениями. Об арестованной царской семье не вспоминали.

Так, вспоминаю я, в учащейся молодежи в Москве шел весьма сильный правый сдвиг, несмотря на резкое левое настроение в стране. И интересно, какие возможности еще тогда были. К нам приехал сын денщика моего отца, молодой солдат-фронтовик, Георгиевский кавалер, доброволец ударного батальона. И вот, в январе это было, он мне говорит: «Пойдем, Николай, с тобой на Красную площадь, там назначен крестный ход для молебствия о свержении безбожной коммунистической власти».

Я сказал отцу. Мой отец говорит: «Могут быть неприятности. Никуда ты не пойдешь». – Я отвечаю, я ж пойду с Николаем; он же богатырь, Николай наш. Отец подумал, говорит: «Смотри, Николай, мне за моим Николаем и ни в какие глупости не влезай».

«Нет, – ответил тот, – мы только пойдем в собор, посмотрим и вернемся». И вот мы отправились с ним. Мы увидели импозантную картину. Во-первых, когда мы подходили к Кремлю, уже стояли громадные заслоны красной гвардии. Он мне говорит: «Смотри, все их подсумки с полным боевым запасом патронов. Надо держать ухо востро». Вошли мы в Кремль, кажется, у Спасских ворот. В Архангельском соборе было богослужение. Патриарха для этого молебна облачали; шла служба. Так я видел единственный раз патриарха Тихона. Его облачали в патриаршие одеяния старых патриархов. Как он выдерживал эту тяжесть, не знаю. На него одевали и так и сяк и потом поперек парче-вые ризы. Надо, вероятно, иметь большую тренировку, чтобы выстоять службу во всем том, что на него было надето. У него было простое, я бы сказал, хорошее мужицкое лицо, с твердым носом, серые, спокойно смотрящие глаза.

Когда еще продолжалась служба, Николай мне сказал: «Мы ничего здесь не увидим, сейчас надо пробираться на площадь». Мы вышли и оказались в громадной толпе первых рядов. На площадь уже собирались крестные ходы со всех церквей Москвы. «Надо очистить проход, – сказал Николай, – беремся за руки». Он начал командовать; мы образовали цепь, очищая проход для крестного хода с патриархом из Кремля. И вот мы стояли, крепко держась, а тем временем собирались со всех сторон на Красную площадь со всех церквей крестные ходы с хоругвями.

На всех крышах, окружающих площадь, мы видали красногвардейцев с пулеметами, но никто из них не вмешивался. На площади был порядок, несмотря на отсутствие организации сбора крестных ходов. Руководили бравшие сами инициативу люди, как Николай. Их приказания беспрекословно выполнялись толпой. Иногда видны были следующие картины: проходит крестный ход; стоят красноармейские патрули у входа на площади. Вдруг из крестного хода выходят: «А шапки снимать не будете?» – И два-три человека сбивают шапки с пяти-шести человек, стоящих вооруженными около пулемета. Те не протестовали. И вот здесь на площади после выхода патриарха и было это молебствие.

Вот вам пример, какое еще в восемнадцатом году было неуверенное положение власти, что такая демонстрация, хотя и церковная, но определенно политическая, могла происходить. Она произвела на меня очень сильное впечатление. Я навсегда понял: коммунизм и народ – это не одно и то же. Это осталось впечатлением на всю мою дальнейшую жизнь. То, что на Красной площади я увидал, позволило мне осознать: между теми и народом есть громадная разница. И покорить полностью народ новая власть никогда не сможет. В этой толпе я впервые тогда это почувствовал.

Вот примерно то, что я могу сказать о 17-м и начале 18-го года. Но по годам, хронологически, события трудно разделять. Я думаю, что весь период до весны, до мая 18-го года – это все еще относится к коммунистическому перевороту. Власть не овладела еще положением. И это мы ощущали на каждом шагу. Никто ничего не боялся говорить. Никаких последствий за эти разговоры быть не могло, и кроме того, можно было начать действовать весьма решительно. Мой отец в это время вернулся добровольно на военную службу – потому, что его об этом просил генерал Брусилов. Мой отец когда-то, на фронте, был знаком с Брусиловым, который жил в Москве и был ранен, при восстании, у себя дома, случайным снарядом. Отец был поклонник Брусилова. Он раз взял меня с собой, когда заезжал к Брусилову в больницу. И вот здесь был разговор, из которого я понял, что у Брусилова и у отца есть какие-то секреты. Я слышал, как отец ему сказал: «Он у меня не болтлив, и я его все равно должен буду посвятить в суть дела». Но во что, я не знал. И только вернувшись домой, я узнал, что Брусилов в то время, – это мало кто знает, – был в соглашении с генералом Алексеевым, который уже с ноября формировал на Юге Добровольческую армию. К нему Брусилов должен был направлять то, что он находит подходящим из офицерского состава. А для того, чтобы те добровольцы могли доехать до Дона, нужны были соответствующие документы. Брусилов просил отца вернуться на службу в госпиталь. К нему будут приходить посланные им такие люди. Отец их записывал в госпиталь как солдат, вернувшихся с фронта и заболевших в пути. Они приходили как демобилизованные солдаты, им выдавались документы. «Демобилизованный солдат такой-то…» – в то время госпиталя могли сами демобилизовать, – «отправляется на родину, в Лиски, в Воронеж», т. е. в те районы, откуда легче было добраться до Добровольческой армии. Особый знак, я его еще и сейчас помню, на письме без подписи у лиц, приходивших сначала к нам на квартиру, их нам указывал. Кто приходил с таким письмом, если отца не было, того я должен был принимать, пока отец не придет. Приходили обычно молодые люди, по сути дела, без всякой конспирации, почти открыто. Это продолжалось до весны.

Вот вам в какой-то мере общая картина того переворота, как он представлялся мне, 15-летнему подростку, в то время. Было ли ощущение нового? Да. Но оно казалось временным. Это был, казалось, какой-то плохой сон на короткое время. Он сам пришел, он сам и исчезнет, казалось всем: большевизм такая глупость, что он не может долго продолжаться, и по сути дела никто не принимал никаких мер противодействия. Только очень немногие, вот как Алексеев и тогда Брусилов, которые начали сопротивление. Но у Брусилова вскоре наступил перелом. Он отцу уже вскоре, как я узнал, сказал: «Но у меня большие сомнения. Когда меня выносили раненым, они – красногвардейцы прекратили бой, чтобы меня вынести. Узнав, что ранен Брусилов, ко мне подходили солдаты и просили прощения, что невольно они причинили мне это несчастье – ранение. Я против них идти не смогу». Сказал мне об этом отец, когда прекратился приток офицеров от Брусилова, и я спросил отца о причине прекращения. И когда Брусилов потом стал на красную сторону, я думаю, что в какой-то степени причиной могло быть вот это ощущение благодарности и определенной любви к своим солдатам, к русскому солдату, который имя Брусилова знал по его успехам в 16-м году.

В либеральных кругах, вот как круг друзей моего отца, я всегда слышал самые разнообразные надежды. Сначала – союзники не допустят. Но на союзников очень быстро потеряли надежду. Но в это же время на Украине и под Орлом уже были немцы! В Москве появились немцы – посольство и вернувшиеся из интернированных. В Москве появился немецкий посол, начиная, вероятно, с февраля 1918 года, потому всю весну надежды перенесены были на немцев.

Отец оставался в Москве в госпитале, продолжая дело отправки офицеров, сам, до сентября месяца, пока ему не пришлось бежать. Это дело раскрылось. И вывозили его из Москвы немцы. Он был заочно потом приговорен за эту деятельность к расстрелу. И наши родственники, двоюродная сестра моей мачехи, которая была замужем за одним немецким офицером, устроила своевременно увоз моего отца.

Тогда уже Украина была занята немцами и очищена от советских войск полностью. Скоропадский стоял у власти. Казалось, недалеко время, что немцы и на севере наведут порядок. Никто только не думал о том, а нужно ли немцам наводить эти порядки и хотят ли они наводить их. Я сам уехал раньше на юг, вполне легально, как учащийся, возвращающийся после учебного года в Москве домой на Украину (Крым был тогда Украиной). Я получил письмо из немецкого посольства, через знакомых отца – «Такой-то едет в Крым… немецким властям на Украине предлагается оказывать ему содействие». Но я должен был переходить границу нелегально… Это было между Курском и Харьковом, около Белгорода. В этот момент – в июне 1918 г. было очень напряженное положение: большевики опасались движения немцев на Москву. Из Москвы меня одного отец не хотел отпустить. Позвонил своему двоюродному брату, известному юрисконсульту в Москве. Тот посоветовал не рисковать моей поездкой. Там где-то такое Корнилов шевелится, теперь его сменил Деникин, положение на юге неспокойное и неустойчивое. Он будет отрезан от Москвы, не сможет вернуться. Всё равно, ведь дела идут к тому, что немцы здесь всё это ликвидируют. Вот я помню разговоры подобного характера. Но я настоял, чтобы меня пустили, не опасаясь, что меня немцы задержат. Советской стороны не боялись, знали – пройти можно. Приезжали люди и говорили об этом. Итак, я уехал из Москвы с группой студентов. Среди них было много офицеров, пробиравшихся на юг. Мое письмо помогло всем. Немцы боялись лишь занесения заразных болезней и хотели посадить всех в карантин. Мое удостоверение, что мне привита противотифозная прививка, помогло всем. Мы прошли. Белгород показался обетованной землей, в которой буквально всё есть. Мы ели не переставая два дня после голодной Москвы. Но, по сути дела, я не давал себе отчета, что для меня начинается уже новая жизнь – на колесах, в движении. Я попал в Крым, еще один год учился. А дальше пошла служба в Добровольческой армии…

Печатается с сокращениями по рукописи Н. Я. Талая «Воспоминания о революции 1917 года» (ГА РФ, фонд Г. Э. Шулъца).

Автор, Николай Яковлевич Галай (1902–1969), участник Белого движения, после Гражданской войны эмигрировал, в 1943–1945 – офицер РОА, в 1950–1960-е гг. – научный сотрудник Мюнхенского института по изучению СССР.

Из книги Красный террор глазами очевидцев автора Волков Сергей Владимирович

В. Краснов Из воспоминаний о 1917–1920 гг. Сравнительно «мирное житие» в первые два месяца существования в Ставропольской губернии советской власти находило себе объяснение в особенностях быта зажиточного крестьянства и территориального положения губернии,

Из книги Вопросы и ответы. Часть II: История России. автора Лисицын Фёдор Викторович

Февральская и Октябрьская революции 1917 года ***>А еще Российскую Империю развалили большевики при, активной помощи Германии, пока царь-батюшка щелкал клювом.Скорее Эсеры и кадеты: Роль большевиков в АКТИВНОЙ политической жизни страны до 1917 ничтожна и еле прослеживается

Из книги История Советского государства. 1900–1991 автора Верт Николя

Глава III. От войны до революции (1914 - 1917)

автора Гончаров Владислав Львович

№ 7. Из воспоминаний солдата-фронтовика П.А. Карнаухова о случаях братания с противником накануне Февральской революции На фронте [Юго-Западном] зимой 1916 года было спокойно. На передовой линии случалось, что солдаты, видя противника, уже не стреляли. Тем же отвечали и

Из книги 1917. Разложение армии автора Гончаров Владислав Львович

№ 57. Из воспоминаний председателя войскового комитета 143-го Дорогобужского полка прапорщика В.С. Денисенко об антивоенных выступлениях солдат Северного фронта в начале мая 1917 года Помнится, 2 мая 1917 года на позиции 36-й пехотной дивизии прибыла группа французских

Из книги 1917. Разложение армии автора Гончаров Владислав Львович

№ 63. Из воспоминаний ефрейтора команды разведчиков, председателя комитета 138-го Болховского полка (35-я пехотная дивизия, 17-й корпус, 11-я армия ЮЗФ) Я.И. Кальницкого (не позднее мая 1917 года) Вследствие все развивавшегося братания охрана нашей линии ночью не доверялась ротам,

Из книги 1917. Разложение армии автора Гончаров Владислав Львович

№ 66. Из воспоминаний верховного главнокомандующего, генерала от кавалерии А.А. Брусилова о событиях мая – июня 1917 года В мае месяце я был назначен верховным главнокомандующим, простился со всеми сослуживцами и уехал в Могилев. Необходимо сказать, что в то время я уже

Из книги 1917. Разложение армии автора Гончаров Владислав Львович

№ 119. Из воспоминаний рядового железнодорожных войск тыла Румынского фронта Т.Н. Хохлова об антивоенных выступлениях 8-й армии (июнь 1917 года) В июне вспыхнуло волнение в 79-й дивизии. Началось с того, что полкам ее вместо положенного отдыха приказали занять боевые

Из книги 1917. Разложение армии автора Гончаров Владислав Львович

№ 136. Из воспоминаний комиссара Северного фронта В.Б. Станкевича об антивоенных настроениях на фронте (июль 1917 года) Я на фронте в расположении 109-й дивизии. Перед батальоном наиболее большевистского Новоладожского полка произношу речь. Беру нарочно

Из книги 1917. Разложение армии автора Гончаров Владислав Львович

№ 145. Из воспоминаний рядового М.И. Секачева, председателя солдатского комитета 660-го Черновицкого полка 165-й дивизии 11-го армейского корпуса (август 1917 года) 8-я армия… закрепилась левым флангом в Румынии, а правым – на территории Украины. Теперь она входила в состав

Из книги 1917. Разложение армии автора Гончаров Владислав Львович

№ 155. Из воспоминаний В.П. Федосеева, рядового 2-го Сибирского артиллерийского дивизиона (2-я Сибирская стрелковая дивизия, 1-й Сибирский армейский корпус, 10-я армия ЗФ). Начало августа 1917 года В первых числах августа перед нами была поставлена задача усиления братания наших

Из книги 1917. Разложение армии автора Гончаров Владислав Львович

№ 174. Из воспоминаний генерал-квартирмейстера штаба 10-й армии Западного фронта генерал-майора А.А. Самойло (начало октября 1917 года) 10-я армия стояла на занимаемых позициях в полном бездействии. Солдаты никакой службы не несли, большинство из них было всецело под влиянием

автора Аринштейн Леонид Матвеевич

Ключевые фигуры российской политики в канун войны и революции. Из воспоминаний Е. Н. Шелькинга Впервы?е революционное движение охватило некоторые круги нашего общества в 1825 году, после кончины Императора Александра I. Но движение это коснулось лишь незначительной части

Из книги Во власти хаоса [Современники о войнах и революциях 1914–1920] автора Аринштейн Леонид Матвеевич

Глазами аристократа. Фрагмент воспоминаний графа В. П. Зубова Приближался конец октября. Все знали, что на 25-ое число большевики назначили захват власти. Только временное правительство, казалось, этого не подозревало. В Зимнем дворце раз в неделю собирался

Из книги Высшие кадры Красной Армии 1917-1921 автора Войтиков Сергей Сергеевич

Пролог «Безусый юноша с горящими революционным огнём и вдохновением глазами» Первые шаги второго вождя революции Лев Давидович Бронштейн (настоящая фамилия Троцкого) родился в 1879 году в еврейской крестьянской семье. В революционном движении с момента окончания

Из книги История ислама. Исламская цивилизация от рождения до наших дней автора Ходжсон Маршалл Гудвин Симмс

Революции 1905–1917 гг Япония, как и любая другая страна, была объектом давления Запада, и когда она разгромила великую европейскую державу, у мира появилась надежда на то, что европейцев можно победить. В последующие несколько лет этот факт воодушевлял османских турок и